Свет будущего ныне тускнеет; наряду с этим мы переживаем сегодня еще одну аномалию привычного восприятия времени, а именно невиданные ранее масштабы возвращения прошлого. Эпизоды истории, которые мы считали преодоленными, навсегда оставшимися в прошлом, оживают вновь и встают перед нами. Это относится особенно к событиям, связанным с разгулом насилия. Здесь можно даже говорить о «континентальном сдвиге» в структуре нашего времени: по мере того как меркнет свет будущего, в нашем сознании все больше места занимает прошлое. Переизбыток насилия в истории XX века определяет растущее внимания к прошлому, необходимость ответственного отношения к нему и, не в последнюю очередь, памятования. Более десяти лет назад Андреас Хюссен уже отметил этот перенос акцента с будущего на прошлое: «Одним из самых удивительных явлений в культуре и политике последних лет является пробудившийся интерес к памяти как ключевой феномен, характеризующий западное общество; с этим связан разворот от будущего к прошлому, что разительно отличается от модернистских устремлений первых десятилетий ХХ века. От апокалиптических мифов, от смертоносных расовых или классовых утопий национал-социализма или сталинизма, которые провозглашали в Европе двадцатого века новые прорывы и “рождение нового человека”, до модернизационной парадигмы эпохи холодной войны двигателем культуры Модерна служило то, что можно назвать “современностью будущего”. Однако начиная с восьмидесятых годов фокус внимания сдвинулся от современности будущего к современности прошлого, и этот сдвиг в восприятии времени требует исторического и феноменологического осмысления»[8].
Хюссен указывает на важные причины того, что за последние десятилетия доверие к будущему оказалось значительно подорванным. Говоря об истории насилия в ХХ веке, он обращает особое внимание на связанное с ней «прошедшее будущее»; при этом обнаруживается, что некоторые утопические представления – например, о «новом человеке» – в значительной мере способствовали легитимации и развязыванию насилия. Прошлое и будущее здесь не просто противостоят друг другу. Упоминание фашистской и коммунистической идеологии добавляет иные, мрачные черты в историю западной модернизации. Эмпатическая ориентация на будущее, исчезновение которой мы с недоумением и сожалением констатируем, подразумевает не только просвещение, эмансипацию и прогресс – она вдобавок связана с идеологическими программами, апокалиптическими мифами, войной, развязыванием чудовищного насилия. Насколько позитивен и оптимистичен взгляд на будущее с точки зрения теории модернизации, настолько же негативно и пессимистично смотрят на будущее сторонники теории Модерна. О противоречиях между обеими теориями мы еще будем говорить подробно.
По словам Хюссена, «начиная с восьмидесятых годов фокус внимания сдвинулся от современности будущего к современности прошлого». Но что обусловило этот временной сдвиг от будущего к прошлому? Каким именно был статус прошлого, прежде чем оно стало «ключевым феноменом», характеризующим западное общество? Какие шансы и риски появляются в результате этого сдвига в нашем западном понимании времени и истории? Данные вопросы я и попытаюсь далее рассмотреть, откликаясь на слова Хюссена о том, что «этот сдвиг в восприятии времени требует исторического и феноменологического осмысления»[9].
Культурологи не свершили подобного осмысления до сих пор. Насколько мне известно, никто систематически не исследовал и не объяснил этот сдвиг в координатах темпоральной культуры.
Прежде чем обратиться к обозначенной теме, мне хотелось бы вернуться к личным мотивам, объясняющим мой интерес. Перемены, начавшиеся в восьмидесятые годы, тогдашними современниками не замечались. Понадобилось еще четверть века, чтобы проявились четкие контуры перемен, которые приобрели «когнитивную актуальность». Сдвиги в темпоральной культуре воспринимались далеко не всеми. Это особенно чувствовалось в моих разговорах с представителями старшего поколения, моими академическими наставниками (возрастная когорта тех, кто родился примерно в 1926 году). Они и слышать не хотели о сдвигах в темпоральной культуре по той простой причине, что не придавали им никакого значения. Речь идет, прежде всего, о выдающихся модернизаторах, которые постановкой исследовательских проблем и разработкой научных концепций коренным образом реформировали академическую жизнь; именно им особенно трудно удавалось признать, что возврат прошлого и память о нем стали ключевым феноменом для западного общества. Поворотные моменты в культуре не являются некой абстракцией – они отражаются на личном опыте и индивидуальном понимании окружающего мира. Эти поворотные моменты непосредственно затрагивают самих ученых, имея дело со своеобразием поколенческого опыта, с эмоциями, с мировоззренческими ценностями, с профессиональной карьерой и творческой биографией. Поколение новаторов олицетворяло собой страстную веру в будущее, несовместимую с возвратом к собственному прошлому. Но их вера в будущее оказывалась несовместимой и с основными посылками мемориальных исследований, поэтому я натолкнулась на удивительно сильное эмоциональное сопротивление моих академических наставников.
Такая явно аффективная реакция сформировала у меня устойчивый интерес к данному феномену, что, в свою очередь, послужило импульсом для проекта, посвященного теме исторического самопознания, который и привел к созданию этой книги. В спорах, столкновении мнений у меня впервые наметились контуры специфической темпоральной структуры Модерна, которая стала предметом систематического анализа. Мне открылся ряд аспектов этой темпоральной структуры, которые воспринимались и мыслились прежде как безальтернативные, нейтральные и самоочевидные.
Сравнительно-исторический взгляд на проблему не привел меня к постмодернистскому отказу от теории модернизации. Было бы неверно считать консерватизмом мой критический анализ темпоральных основ модернизации. Я восхищалась выдающимися модернизаторами среди профессуры, они оказали на меня глубокое влияние и явились вдохновителями немалого количества моих идей. Моя культурная и научная социализация сделала меня продуктом этого научного направления. Однако начиная с восьмидесятых годов в Западной Германии все отчетливее зазвучали голоса и заявили о себе другие течения, в том числе еврейские, феминистские, постколониальные, которым не находилось места в рамках доминирующей теории модернизации. Любопытство и интерес к тому, что оказалось за рамками господствующих научных представлений, автоматически становятся императивом для следующего поколения ученых. Это в особой мере относится к изучению нацистского прошлого Германии, которому не уделяли внимания многие представители теории модернизации[10]. Это пробудило в Западной Германии новый интерес к памяти как «ключевому феномену», характеризующему западное общество, что повлекло за собой – не только в Германии – сдвиг фокусировки внимания «от современного видения будущего к современному видению прошлого».
«ХХ век закончился между 1973 и 1984 годом», – писал американский историк Чарльз С. Майер[11]. Очевидно, ученые способны довольно точно датировать исторические цезуры, что, впрочем, происходит обычно задним числом. По-моему, в восьмидесятые годы закончился не только ХХ век, вместе с ним завершилось и безоговорочное господство темпоральной структуры Модерна. Однако наше сознание эволюционирует медленно и незаметно, поэтому о резком «повороте» здесь говорить не приходится. Изменения темпоральных основ западной культуры не сопровождались ни ментальной революцией, ни крушением какой-либо преграды. Смена темпоральной ориентации не была находкой изобретательных теоретиков, провозгласивших очередной новомодный «поворот» (turn), эта смена стала частью трансформации рамочных условий в развитии западной культуры.
