Тот самый, о котором говорили врачи.

В голубых глазах напротив она видела то же чувство. То же нежелание признать. Будто бы одни только их протесты могли победить неизбежное. Великий князь смотрел на нее всего мгновение, прежде чем вновь уткнуться лбом в накрахмаленную простынь, смененную утром. Его широкие не по годам плечи подрагивали; возможно, он не меньше ее самой хотел избавиться от этого гнетущего чувства и необходимости держаться. И все же хранил молчание, спустя несколько минут полностью окаменев в своей скорби. Вздумай кто из художников писать эти минуты, ему бы даже не пришлось просить собравшихся застыть — и без того всё в спальне замерло: Императрица, отказывающаяся даже присесть, Император, поддерживающий супругу и безотрывно смотрящий на осунувшееся лицо умирающего. Казалось, даже пламя свечей, расположившихся на заваленном какими-то свертками, письмами, баночками и трубочками столе, не колебалось, а тиканье часов расплавилось в густом молчании.

Неуверенно дрогнувшая ладонь под теряющими чувствительность пальцами вывела Дагмар из тревожного забытья: рука Николая, ничем не сдерживаемая, все же приподнялась и слепо нашарила лицо принцессы слева, чтобы едва ощутимо, бережно очертить линию от скулы к виску. Правая, более уверенно, но с той же слабостью, все усиливающейся от минуты к минуте, легла на макушку Великого князя. Если бы тот не обладал чуткостью к желаниям и мыслям брата, вряд ли бы понял, что он просит его склонить голову ближе.

– Саша, позаботься.., — шелестящий шепот был едва различим; Николай говорил так, словно он уже чувствовал близость освобождения, — … о Дагмар.

Витая короткая стрелка тяжело сдвинулась, вытянувшись в ровную вертикаль.

Он пытался сказать еще что-то, пока невеста его, обливаясь беззвучными слезами, бесконтрольно покрывала поцелуями его руку, все же соскользнувшую с ее виска. Захлебнувшаяся в своей боли после этих слов, казалось, пресекших все надежды, она не слышала ничего, кроме гула своего бешено колотящегося сердца. Великий князь, напротив, потерял всякие эмоции, будто бы собравшись на последние минуты, и жадно ловил каждый звук, слетающий с губ брата, практически угадывая, какое слово за ним крылось, нежели реально слыша оное. И чувствуя, как груз ответственности на плечах становится все тяжелее и тяжелее.

Язык Николая слабел, отчего связных фраз уже больше не следовало, и все чаще потрескавшиеся почти белые губы безмолвно шевелились, или же из горла выталкивалось шумное дыхание с каким-то набором гласных. Но даже так, по одному только угасающему взгляду мутных синих глаз Александр все понимал.

Храни мать. Служи Отечеству. Прости.

За то, что подаренный ему по праву рождения крест достался тому, кому не должен был достаться. За то, что судьба отмерила такой короткий жизненный путь. За то, что оставлял в одиночестве.

На краткий миг к нему вернулась способность отчетливо говорить. Для того, чтобы в памяти монаршей четы воскресла едва затуманившаяся временем страшная картина десятилетней давности всего от двух слов: «Стоп, машина»*. И реальность утонула в могильной тишине.

***

Катерина думала, что для них все закончилось в царскосельском парке, одиннадцатого июня, в ночь перед отъездом Николая. Она ошибалась. Все заканчивалось теперь, когда вышедший из спальни цесаревича Опольцер без слов покачал головой, признавая свое бессилие. Песчинки утекали сквозь узкое отверстие, и до момента, когда упадет последняя, оставалось совсем немного.

Она не рвалась туда, где мраморной скульптурой застыла у постели сына Императрица; где переполненный чувством вины стоял Император; где тонкую пожелтевшую руку умирающего сжимал в крепких пальцах Великий князь, которому временами чудилось, что он держит холодный воск; где несчастная датская принцесса видела, как рушится ее светлое будущее. Она не рвалась туда, зная, что не имеет никакого права, но не могла отвести глаз от высоких двустворчатых дверей. Казалось, стоит только на миг закрыть глаза, и все будет кончено.

Сейчас они были похожи: три женщины, отказывающиеся хотя бы немного отдохнуть, находящиеся на грани, теряющие самое дорогое. Три женщины, которые смогли бы принять что угодно, но не смерть.

Она могла бы навечно остаться во Франции или Германии, никогда больше не появляться при Дворе, только бы знать, что с Николаем все хорошо. Что он жив. Что он счастлив.

Надежды не было, но потрескавшиеся губы все еще беззвучно шевелились. Глаза, ослепшие от слез, невольно закрывались: более суток без сна, несколько недель в беспрестанном напряжении, месяцы тревоги. Где-то слева на каждом новом вдохе появлялась колющая боль, на сжатом в ладони крестике по золоту растеклись багровые линии. Надежды не было, но она продолжала молиться до последней минуты, пока истощение не взяло свое, накрывая дрожащую бледную фигурку пологом вязкого сна.

И перед глазами вставали давно и старательно закрытые на десятки замков картины прошлого, которому уже не повториться. Сияли свечи в витых, натертых до блеска канделябрах, да так, что глаза слезились; играл оркестр, чьи звуки отражались от зеркальных стен и высоких потолков, заполняли каждую клеточку танцевального зала, сплетались с шорохом пышных платьев и стуком новеньких каблуков. Атлас, шелка, каменья, приторные и густые ароматы: все сливалось в единую композицию запахов, вкусов, оттенков и фактур. Но все стороннее не имело ровным счетом никакого значения: только тепло руки, сжимающей ее собственную ладонь, только золото нитей, украсивших воротник парадного мундира, на который опускался взгляд, когда становилось совсем уж невыносимо смотреть прямо в синие-синие глаза напротив. Звуки вальса едва ли касались их слуха: Николай был заворожен ее звонким смехом, Катерина – его проникновенным голосом, и чем дольше они кружились, тем сильнее казалось, что они одни во всем зале.

Да что там зал – во всем дворце!

Или не казалось? Фигуры гостей тускнели и таяли, как туман в час, когда лучи восходящего солнца пронзают и рассеивают его в дым. Сердце на миг встрепенулось: и вправду одни. То, о чем оно, вопреки всему, грезило ежечасно. То, о чем разум говорил забыть. И тут же беспокойное сердце пропустило удар, потому что с каждым новым тактом руки Николая все сильнее холодели, а глаза теряли всякую жизнь, подергиваясь корочкой льда. В какой-то момент их танец прервался: музыканты все так же играли вальс, ноги все еще желали исполнять заученные па, но руки соскользнули с плеч, разомкнулись. Что-то разводило их по разным сторонам зала, и противиться этому не было сил.

Парадный мундир на Николае сменился простыми светлыми одеждами, а взгляд, устремленный в ее сторону, предназначался кому-то другому. Улыбка, которую она так любила, давно уже принадлежала хрупкой датской девочке, столь сильно похожей на саму Катерину. Но сейчас отнюдь не это беспокоило княжну: она уже давно запретила себе возвращаться к былому, видя, как счастлив Наследник Престола с Дагмар. Тем, что забирало последний воздух из легких, было умиротворение на лице цесаревича и призрачные очертания крыльев за его спиной. Все вокруг постепенно теряло свои краски, утопая в молочном тумане, и фигура Его Высочества начала отдаляться от Катерины. Рванувшись вперед, протянутой рукой княжна смогла ухватиться лишь за воздух, коим стал растворяющийся облик Николая. Если бы она была в силах кричать, не пожалела бы голоса, но горло сдавил ужас, и из него теперь вырывались лишь хрипы.

На каминных часах длинная стрелка показала без десяти час*.

Резко присев на кушетке и ничуть не заботясь о том, что плед соскользнул на пол из-за метаний во сне, Катерина не сразу осознала, что все это было лишь кошмаром. Продолжившимся наяву звенящей, вызывающей тошноту тишиной, разорванной громкими стенаниями из-за двойных темных дверей.

Все кончено.

Она знала это, даже до того, как в коридор выскользнул отводящий глаза врач.

Семь кинжалов – в самое сердце. С разомкнутых губ не слетало ни звука, и вдох тоже сделать не удавалось. Бессознательно коснувшись пальцами своего лица, она ощутила странную влагу. Слезы? Сердце беспокойно билось, эхом отдаваясь во всем теле, и шум льющегося за окном дождя вторил ему. Небо оплакивало тех, чьи жизни в эту ночь изменились, получив обратный отсчет.