– Их было много, – она и впрямь бы сейчас не опознала с ходу, о каком из вечеров говорил цесаревич, даже если бы вспоминала только те, что случились после отбытия императорской четы.
– Когда Вы пели.
Фанты. Да, пожалуй, эта картинка и впрямь даже не поблекла в её памяти – что уж говорить о полном исчезновении. Ту дрожь, малую долю неуверенности, уговоры Евгении Максимилиановны, и глаза – множество смотрящих на нее пар глаз – она помнила как вчера. Музицирующая Ольга Смирнова за роялем, соната Скарлатти, эти глупые цветы даже если бы возжелала забыть, не сумела бы. Минуты её личного кошмара, но вместе с тем – минуты её свободы.
– Вам тогда не досталось задания, – она улыбнулась, стягивая края вязаного пледа на груди – Флоренция не Петербург, но декабрьские вечера и здесь были прохладными; из раскрытого окна тянуло сквозняком.
– У Вас исключительная память, – оценил цесаревич, склонив голову и заинтересованно рассматривая прикрывшую глаза Катерину: вряд ли она намеревалась задремать, но зрительного контакта явно избегала. – Как насчет того, чтобы продолжить игру?
– Я передам Ваше пожелание Эллен – полагаю, она не упустит шанса припомнить Вам то, что Вы единственный вышли сухим из воды.
– Только она? – ироничный тон был в точности таким же, какой она помнила, и даже сам Николай сейчас казался прежним: будто и не было этой страшной болезни; будто не было помолвки; будто не было ничего.
Ей стоило немалых усилий, чтобы не поднять веки и не обернуться – очень хотелось увидеть эмоции на лице цесаревича: она знала – во время их уединенных бесед он зачастую оставляет маску Наследника Престола, раскрываясь ей как близкий друг.
– Увы, я не обладаю должной фантазией, – не отпуская улыбки, что цвела на губах против её воли, Катерина все же открыла глаза, но продолжила держать взгляд где-то перед собой, направленным на едва читающийся в полумраке пейзаж, заключенный в темную раму.
– И даже никаких желаний не имеете?
– Лишь одно, – почти шепотом произнесла она; улыбка померкла. – Обратить время вспять.
И лучше бы до момента их первой встречи в Таганроге.
Или, нет. До дня, когда её семья была отослана из России – если бы она последовала за ними, все случилось бы иначе. Самой большой жертвой бы стала её свадьба – такая мелочь в сравнении с платой, что она принесла за свое безрассудное желание остаться. Дознаться до правды. И еще раз посмотреть в невозможно синие глаза.
Её учили не роптать, принимать волю Создателя как должное, но с какой целью ей был дан этот крест? Ради чего отдали свои жизни папенька и брат? Чему её должно было научить несчастье, случившееся с Ириной?
– Если бы существовал дьявол, готовый забрать мою душу, я бы отдал её за то же.
Кощунственная фраза сейчас прозвучала скорее каким-то горьким откровением: о вере думать не хотелось. Да и о чем-то кроме возможности провести еще несколько минут в этой безмятежности и коконе воспоминаний: светлых, таких далеких. Их не могло отнять ничто – ни обещания себе, ни церковный хор, ни долг. Это единственное, что имело право остаться в сердце навечно.
– Я покину Флоренцию завтра, – губы дрогнули. – Ирина вернулась в Кобург и просит остаться у них на Рождество.
– Барон намерен праздновать по православному календарю? – приподнял брови Николай.
Пожав плечами, Катерина отозвалась:
– Наверняка она настояла. Он слишком сильно влюблен, чтобы отказывать её желаниям.
Он бы многое отдал, чтобы продлить эти минуты, но их дороги расходились – в первый день января её карета направится на север, он же направится на запад, чтобы от Ливорно отплыть в Ниццу. Ему лучше, и в этом её заслуга: всякий раз её присутствие будто возвращало ему жизнь, даже если это была короткая, отнюдь не уединенная встреча.
– Как и граф Шувалов – в Вас? – с усмешкой уточнил цесаревич. – Позволить супруге наедине говорить с другим мужчиной – удивительный человек.
Правдивость его слов было трудно отрицать: её встречи с Николаем без посторонних глаз могли вызвать возмущение еще в её бытность незамужней барышней, а уж после того, как она сменила свой статус, и вовсе стали недопустимы. Если бы это стало известно при Дворе, или хотя бы кому-то из знакомых, слухи бы гуляли долго. Их счастье, что здесь укорить её могли разве что спутники цесаревича, с которыми он путешествовал по Европе.
Дмитрий же доверял ей безоговорочно. Он даже не изъявил намерения присутствовать при их встречах (разве что единожды, но и то, лишь потому, что хотел засвидетельствовать свое почтение Наследнику Престола и пожелать ему скорейшего выздоровления), и никоим образом не выразил неудовольствия, когда она испросила разрешения на свидание. Меж ними не существовало тайн.
Ему было прекрасно известно о чувствах супруги, но он знал, что она никогда не позволит себе адюльтера.
Поцелуй – не измена.
И потому о нем она не говорила.
– Обещайте мне, что мы вскоре свидимся в Петербурге, – обернулась Катерина, поднимаясь на ноги: ей было пора уходить. Она и без того нарушила все договоренности, проведя здесь не полчаса и не час.
Николай усмехнулся, пристально смотря на нее – он видел природу её просьбы, и желал бы не просто дать согласие, но поклясться в том. Сказать, что после лечения в Ницце он вернется в Россию. Однако с губ сорвалось совсем иное:
– Вы ведь оставили Двор? Станете искать со мной свиданий?
– Вы против? – в тон ему прозвучал её вопрос.
Словно бы совсем как раньше – с едва заметной нотой флирта, но в то же время – с сокрытым где-то в глубине и готовым прорваться смехом; потому что все лишь привычная забава. И только глаза пустые, серьезные.
– Если этого не сделаете Вы, это сделаю я, – фраза выглядела явной угрозой, и шутливой ли – Катерина не могла с уверенностью утверждать.
Еще с четверть минуты сохраняя безмолвие и продолжая вглядываться в синеву глаз напротив, она, наконец, подавив в себе рвущийся из груди вздох, выскользнула в коридор, беззвучно притворяя за собой дверь.
Сердце скрутило дурным предчувствием.
Комментарий к Глава одиннадцатая. Не разорвать эту тонкую нить
*Николай цитировал строки стихотворения «L’attente» М.Ю.Лермонтова, написанного в 1841 году на французском языке. Перевод звучал следующим образом: « Вдруг я просыпаюсь дрожа: ее голос говорил мне на ухо, ее губы целовали мой лоб.»
**ответная реплика Катерины — цитирование ее же письма, строками Лермонтова: «позовите меня, — и я вернусь».
========== Глава двенадцатая. Господь, храни особенных ==========
Все решено, и он спокоен,
Он, претерпевший до конца,
Знать он пред Богом был достоин
Другого, лучшего венца…
А.Тютчев
Франция, Ницца, год 1865, март, 25.
Ей стоило понять, что заявления об улучшении самочувствия – напускная бравада. Цесаревич всегда желал показаться сильнее и лучше, чем он есть; не терпел демонстрировать собственную слабость или хотя бы самую малость неидеальности. Он уверял её, что чувствует себя почти здоровым, лишь для того, чтобы она перестала просыпаться ночами от бесконечной тревоги, и чтобы не смотрела на него с этим убивающим волнением – потому что он не мог видеть, как она переживает. Чувствовать, что ей плохо почти физически, знать, что он повинен в этом, и не иметь возможности ничего изменить.
Она ведь и вправду поверила, что болезнь отступила – в последний день декабря, в кругу Лейхтенбергской семьи он выглядел куда более живым и веселым, нежели обычно. Она облегченно выдохнула и вознесла благодарную молитву Создателю.
Рано.
Пришедшее в Кобург, где она решила задержаться до апреля по просьбе Ирины, письмо от Сашеньки Жуковской (не то чтобы они часто обменивались новостями, но все же связь поддерживали) всколыхнуло уснувший страх: она сообщала о прибытии Николая в Ниццу и о том, что в начале марта ему вновь сделалось хуже. Настолько, что, увидев его впервые за несколько месяцев, она его попросту не признала. Сашенька не была склонна драматизировать, да и пугать понапрасну бы не стала, и стало ясно, что то дурное предчувствие не было надуманным.
