Покорно касаясь губами осенившего её крестным знамением венца, что после был передан стоящей позади Эллен, совершает последний шаг. Где-то рядом то же раньше делает Дмитрий. Она ощущает его безмолвный вопрос и корит себя за то, что своим видом вызывает беспокойство. Только едва ли может что-то с этим сделать.
Украдкой подарив ему слабую улыбку – так, чтобы затянувший «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!» батюшка не уловил этого их немого разговора, тихо выдыхает. Еще немного.
Самую малость.
Молитвы сменяют одна другую, перед глазами расплываются золото и алый, грудь едва вздымается – все же, корсет затянули излишне, и теперь не было возможности полноценно вдохнуть. Если она не потеряет сознания во время венчания, перед балом сменит платье – не стоит её талия этих тягот. Не на императорском торжестве.
Вино, что она пригубила вслед за Дмитрием, отдается горечью на языке. Троекратный глоток – так мало, чтобы ощутить хоть какой-то вкус, а сейчас – и вовсе чтобы понять, что ей дали отпить. Пожалуй, сегодня она не раз опустошит фужеры с шампанским, лишь бы согнать это марево странного отчуждения.
На соединенные правые руки ложится расшитая епитрахилья, хор затянул «Исаие, ликуй…», и священник мягко тянет их вокруг аналоя. Всполохи золота и алого смешиваются, проплывая мимо, пронизанные удушающим фимиамом – наверняка у нее уже даже волосы вобрали в себя этот тяжелый аромат.
Третий круг у аналоя – вновь под ногами белый плат.
Вслушиваясь в церковный хор, Катерина до рези в глазах вглядывается в пламя зажженной свечи. Губы беззвучно шепчут молитву – сердце просит о забытьи. Склоняется голова перед Создателем, и последние слова вслед за молитвой о восприятии венцов пробираются под кожу.
Я хочу, чтоб Вы помнили обо мне. И не хочу, чтобы помнили, если эти воспоминания причинят Вам боль. Потому что более всего на свете я желаю Вам счастья.
Теплые губы Дмитрия на её собственных – целомудренные и осторожные, и смотрит он на нее, словно боится, будто от случайного прикосновения она исчезнет что тот злополучный огонек. Он хочет увести её отсюда – это столь явно читается в его глазах, что она вздрагивает. И почти осознанно, почти понимая, что перед ней – образ Пресвятой Богородицы, склоняется к иконе, что позже будет в её руках.
Последний шаг – последний символ их новой семьи.
Былое ничего не значит.
***
Сменить платье не удалось: стоило венчанию окончиться, как тут же счастливая, будто бы её руку украсил серебряный ободок, Эллен потянула Катерину за собой, и до самого торжественного обеда не пожелала дать хоть на миг перевести дыхание. Только фату сняли, чтобы не мешалась во время танцев, а прочее не дали и пальцем тронуть, требуя сохранить образ. Эллен настаивала на том, что она слишком красива; Катерина же не испытывала и капли жалости – ей бы сейчас в ночное платье, да волосы распустить, пока от десятков острых шпилек еще не остались разодранные раны.
Но теперь она не могла себе этого позволить: только ловить летящие со всех сторон восхищения и отвечать короткими кивками. Слыша негромкие обсуждения свершившегося церковного таинства, она вновь осознавала, что не чувствовала и доли того, о чем говорят вокруг. Ни благоговения, ни праздника, ни спокойствия, ни предвкушения чуда – она и вовсе ничего не помнит, будто все было не с ней. Только все еще горчащее на языке вино, так и не стершееся сладостью пригубленного шампанского; только дурманящий запах фимиама из батюшкиного кадила, что не были способны уничтожить даже десятки роз, расставленных в столовой.
– Ваше благородие, примите мои поздравления, — очередная вежливо-заученная фраза, обращенная к Дмитрию, заставила Катерину внутренне поморщиться, но радушно улыбнуться подошедшему и даже протянуть руку для поцелуя: теперь это должно было стать для нее привычным действом, как для замужней барышни.
Она не знала всех этих лиц: здесь не было никого, кто имел к ней хоть какое-то отношение. Бесконечные родственники, друзья и знакомые семьи Шуваловых, которой она теперь принадлежала, и ни единой родной черты. Ни матери, ни сестер. Даже присутствие Эллен не скрашивало этого вынимающего душу одиночества.
Графиня Шувалова.
Маменька будет счастлива узнать, что хотя бы у средней дочери все сложилось так, как того желал покойный батюшка. Впрочем, старшая ведь тоже вышла замуж, приняв титул баронессы. Быть может, и младшей удастся составить удачную партию – выгодных женихов в Европе немало.
– Не подарите ли мне танец, Екатерина Алексеевна? – с шутливым полупоклоном протянул ей руку Дмитрий.
Отстраненно кивая и почти без эмоций выдавая согласную улыбку, Катерина позволила увлечь себя в очередной (какой уже?) вальс. Все танцы сегодняшнего вечера слились в единую карусель фальшивого смеха и нарисованного счастья. Она понимала, что все до смешного неправильно, но не знала, где искать ту самую сломанную деталь, что стопорит весь механизм. И потому, поддаваясь негласным требованиям, кружилась по залу, утопая в чужих взглядах – все они были направлены на них. Их обсуждали. Ими восхищались. Им завидовали. Загадывали, как долго продлится их брак. Решали, как скоро у молодого графа появится любовница, или как скоро новоиспеченная графиня станет искать чувств на стороне. Спорили о равенстве их союза – опальная фамилия Голицыных не давала покоя некоторым из гостей.
Но российский Двор в одном мог собой гордиться – он вырабатывал абсолютное равнодушие к любым словам и взглядам. Заставлял пропускать мимо ушей слухи. Не принимать на веру ни лесть, ни зависть, ни ненависть.
– Скажи, куда бы ты хотела отправиться? – прозвучал где-то слева голос Дмитрия, мягко прижимающего супругу к себе.
Та лишь равнодушно пожала плечами: не говорить же, что в ее голове ни единой мысли о свадебном путешествии. Она даже сегодняшний день едва ли запомнила, будучи погруженной в раздумья. Да и ей в действительности было все одно, куда ехать, и ехать ли.
– Возможно, Флоренция?
Сказала почти наугад – просто вспомнив о том, что там теперь жила Эллен, и, быть может, она могла бы развеять эту хандру, показав прелесть Италии. После можно было бы навестить Ирину в Кобурге и маменьку с Ольгой в Карлсруэ, но с ними она виделась не так давно, а потому раньше Рождества нет нужды туда отправляться.
– Может, нам стоит там и поселиться? Я думаю, что петербургский дом можно продать, и…
– Не стоит, — едва сжала его плечо под своей ладонью Катерина. — Я не хотела бы оставлять Петербург совсем.
Дмитрий с каким-то сочувствием взглянул на нее. Особняк в Петербурге был подарен им родителями, хоть и он просил их не торопиться с этим шагом – они вполне могли временно остановиться в одной из старых усадеб, прежде чем приобрести собственный дом. Отчасти именно потому, что Дмитрий не знал, есть ли смысл оставаться в России: памятуя счастливое лицо Кати в те дни, что она находилась в Европе, и её потерянный вид по возвращении сюда, он думал о том, чтобы вовсе покинуть родину.
– Из-за цесаревича?
Не желая обманывать слишком дорогого ей человека, она дала не менее правдивый ответ:
– Я знаю, что ты не готов оставить службу. И не стану просить этого.
Дмитрий только лишь неслышно вздохнул: Кати не опровергла его предположений, да и не требовалось этого — ее глаза говорили сами за себя. Но волновало его отнюдь не то, что сердце супруги отдано не ему одному: он не желал ей тех мучений, что она испытывала, не способная заставить себя разлюбить Наследника Престола. И избавить от них тоже не мог. Замедлившись и коснувшись губами узкой ладони, Дмитрий остановился, намереваясь вывести Кати из залы — он чувствовал, что сейчас ей это необходимо.
Дольше изображать плещущее через край веселье они оба были не способны, и если он мог еще принимать бесконечные поздравления, то супруга уже находилась на пределе. Последние недели ей дались особенно тяжело, хоть и казалось, что должно быть иначе, ведь главная причина её тревог устранена. Но оставалось еще нечто, не дающее ей сделать спокойный вдох, и все выглядело так, будто бы это нечто давило на нее с каждым днем все сильнее. Отчасти он мог связать её подавленное состояние с расстрелом князя Петра, но не это было отправной точкой.
