Все, что она желала сообщить Дмитрию, заняло свое место на пергаменте в считанные минуты – не было нужды особо тревожиться за недопонимание: они уже обговорили все возможные пути развития этой истории и теперь не нуждались в долгих обсуждениях и спорах. С посланием же для государыни все обстояло куда сложнее. Как она могла доказать отсутствие каких-либо недостойных помыслов и корысти за своими действиями, как могла объяснить причины столь внезапного отъезда, слишком своевольного для фрейлины, которая не имела прав покидать Двор без дозволения Императрицы?
На напряженное плечо легла теплая рука, отчего перо дрогнуло в пальцах, оставляя некрасивую кляксу на полупустом листе – достойная точка неоконченному за четверть часа единственному предложению.
– Оставьте это, Катрин, – мягкий, окутывающий её каким-то коконом надежности и спокойствия, голос прозвучал слишком близко – она и не заметила, что Николай все это время стоял рядом, едва ли в футе от нее. – С Maman я побеседую сам. Да и она не склонна без объяснений принимать на веру дворцовые сплетни.
– Все равно это слишком… – она отложила перо и устало потерла переносицу, прикрывая глаза. – Слишком грязно.
Послышался тихий шорох – Николай опустился подле нее на колено, одной рукой заставляя её открыть лицо, что она невольно спрятала в ладони, а другой аккуратно сжал её тонкую кисть, безвольно лежащую на юбках. Устремив на него затуманенный взгляд, она ощутила, словно все мысли вымело поганой метлой из головы: стало пусто и абсолютно никак. Даже сердце будто бы стучало как-то автоматически, в уже остывающем теле, где ни единого органа больше не функционировало.
Увидев её остекленевшие глаза, цесаревич медленно, размеренно заговорил:
– Мы оба знаем, что все это – ложь. Графу Шувалову это тоже известно, а значит, ваша свадьба состоится, и ни на одном вечере на Вас не посмеют косо взглянуть. Это будет известно Императрице, и я ручаюсь, что Вы не потеряете места при Дворе. А сплетни однажды утихнут – любая новость теряет свою прелесть спустя некоторое время.
– Занятный аргумент склонить даму к адюльтеру, – шутка вышла безжизненной, но лед пред зеленью глаз треснул.
– Если бы я пытался склонить Вас к адюльтеру, мне бы не потребовались слова, – вкрадчивым полушепотом уведомил её цесаревич, мягко переплетая их пальцы; на лице его промелькнула неопределенная эмоция.
– Вы крайне самоуверенны, Ваше Высочество, – таким же шепотом отозвалась Катерина, а после продолжила уже чуть громче: – И все же, смею надеяться, что в Италии нам с Вами не придется искать свиданий.
– Вас так не прельщает возможность наших встреч? – наигранно обиженно возмутился Николай. – Катрин, Вы второй раз за вечер разбиваете мне сердце и безжалостно танцуете гавот на моей гордости.
– Я бы с радостью станцевала его на могиле князя Остроженского, – в голосе прозвучала чуждая ей злость. – Но дело не в моем нежелании видеться с Вами: у меня есть предположения о том, кто может вывести нас на нынешнее место пребывания князя. И если это так, все вскоре закончится.
– Возможно, в таком случае Вам нет нужды разыгрывать текущую партию? – нахмурившись, Николай поднялся с колен, с неохотой выпуская женскую ручку из своих пальцев. – Или же Вы надеетесь усыпить бдительность князя Трубецкого перед ударом?
– И это тоже, – Катерина кивнула, вставая из-за стола и присыпая письмо, адресованное Дмитрию, песком. – Но я все же не имею полной уверенности в правдивости своих предположений, и мне слишком неспокойно за родных. Каждое мое промедление – новый удар по близким: последней пострадала Ирина, и я не знаю, каким может стать следующий шаг Бориса Петровича. Да и поздно уже для отступления.
Во всех смыслах. Высокие напольные часы готовились пробить полночь. Сердце обожгло лавой адского котла.
Цесаревич намеревался было возразить, хотя прекрасно понимал, что это ни к чему не приведет – но все слова, не сорвавшиеся с языка, обратила прахом новая фраза:
– Моя честь – не самая высокая цена за его бездействие.
Он мог лишь смотреть, как она пересекает спальню и с четвертой попытки зажигает пламя в камине, как на бледном лице заводят свой грациозный танец тени, как тонкие руки тянутся к огню в надежде согреться, как устало опускаются тяжелеющие веки и тут же резко поднимаются в борьбе с подкрадывающейся сонливостью. Он мог лишь смотреть и безрезультатно искать выход.
Которого не было.
– Уже поздно, – слова повисли в густом воздухе, сливаясь с ним. – Идите спать, Катрин.
Она как-то вяло качнула головой, продолжая глядеть в самое сердце камина. Николай вздохнул, подходя ближе.
– Не упрямьтесь. Вам нужен отдых. Если Вы полагаете, что я стану смущать Вас, Вам нечего опасаться, – так же спокойно и размеренно, как и четвертью часа ранее, продолжил он убеждать, – я займу кушетку. Надеюсь, Вы соблаговолите мне одолжить одну из подушек?
Её потускневшие глаза наконец встретились с его собственными, когда она обернулась.
– Это меня сейчас заботит меньше всего, – губы дрогнули в горькой полуулыбке и прозвучало какое-то отчаянное признание: – Знаете, я ощущаю déjà vu, словно заново переживаю день, когда решилась разыграть иллюзию покушения на Великую княжну.
В голосе ли, во взгляде ли, в осанке ли – Николай не знал, где он увидел эту агонизирующую мольбу. Правила зашипели, обугливаясь, будто облитые кислотой; два фута расстояния обратились в ноль за один вдох. Теперь déjà vu ощущал и он, прижимая хрупкую дрожащую фигурку, только сейчас в попытке спастись цеплялась за эти объятия она. Пальцы сами нашли шпильки, делая то, что не сумели тогда – с тихим звоном металл падал на деревянный пол. Когда по рукам потек водопад вьющихся темных волос, её гулко стучащее в его грудь сердце, кажется, замедлило свой суматошный темп.
– Вы никого не лишаете жизни, – тихо произнес цесаревич, смотря на успокаивающее пламя камина, перед которым они стояли. – Даже в мыслях. И если бы всех фрейлин за связь с императорской фамилией отправляли в Петропавловку, Двор бы опустил за считанные часы.
Где-то на уровне его плеча потонула слабая усмешка, а под левой ладонью дрогнула спина с четко прослеживающимися острыми лопатками. Когда Катерина подняла голову, на лице её уже не было той пугающей тени.
– Простите мне мою слабость, Ваше Высочество, – осторожно отстранившись (благо, Николай не стал этому препятствовать и покорно опустил руки, до того удерживающие её непозволительно близко), она сделала шаг назад. – Мне стоит принять Ваше предложение – боюсь, от усталости я уже едва стою на ногах.
И, избегая нового пересечения взглядов, выскользнула из того уединенного пространства между камином и недвижимо стоящим цесаревичем, подавляя облегченный вздох. Холодные пальцы все еще подрагивали, а тело чувствовало тепло, что впитывало те недолгие минуты.
Лишь бы ночь не стала бессонной.
***
Германия, Дармштадт, год 1864, сентябрь, 30.
Это утро на исходе сентября было не по-осеннему погожим: солнечные лучи пробирались сквозь плотные ткани так, будто лето грозилось пойти на второй круг, на небе облака словно опасались появляться, дабы не портить его ослепительную синеву, птичьи трели сочились радостью, как в день, когда зима окончательно сдавала свои позиции. И настроение от этой благостной атмосферы становилось на редкость поэтичным – того и гляди, строки рифмоваться сами начнут, хотя подобных талантов молодой князь Голицын за собой не припоминал. Ему вообще искусство давалось с трудом, хотя к чему оное офицеру? Разве что только дипломатическое, для какой придворной должности. Да только покойный батюшка старался всех своих детей оградить от службы при Дворе.
Правда, Катерину не уберег.
Мысль о сестре отдалась глухим раздражением. Впрочем, не столько о ней, сколько о её назначении фрейлиной и о том, что за этим последовало. Быть может, батюшка именно потому и не желал видеть у дочерей шифр – знал, чего удостаиваются молодые барышни, если обладают хоть немного приятной наружностью. А если вспомнить о постоянных интрижках государя, удивительно, что он сам еще не оказал знаков внимания Катерине. Или же просто князь Петр об этом был не осведомлен?
