И королевская семья тоже вряд ли ждет, что он уже завтра за ужином сделает предложение принцессе.
Хотя то, что они приняли его с таким радушием, говорило лишь об одном – Дания яро желает союза с Россией. Николай не видел в этом ничего кроме политики: внимательно следящие за ним глаза королевы Луизы не давали усомниться в её мыслях. По всей видимости, она даже не думала скрывать свои намерения, уверенная, что это никак не станет причиной для разрушения всех её династических планов. Король Кристиан в этом плане был куда менее понятен для цесаревича: его благодушие и вежливость выглядели формальными, какие бы он проявил по отношению к любому гостю с высоким положением. И либо он прекрасно скрывал, что думает в действительности о русском принце, либо и вправду не думал ничего особенного.
Похоже было, что в этой семье всем заправляет королева, и Николаю внезапно захотелось узнать, не переняла ли от своей деятельной и амбициозной матери эти гены Дагмар. То, что сейчас она выглядела истинным ребенком, ничего не значило.
Каждое лицо, принадлежащее правящему Дому, с колыбели учится менять маски искуснее любого актера. Они становятся второй кожей, только сбрасывают оную легче, чем саламандры – хвост.
И отращивают заново – тоже.
Сейчас он не подозревал Дагмар ни в чем дурном, но если только допустить на миг такой вариант, что она после станет полной копией королевы Луизы, это в первую очередь ударит по Марии Александровне – Николай явственно видел конфликт между ними. За себя он вряд ли мог беспокоиться: пусть не в его привычках было вступать в споры с дамами, он не пойдет по пути короля Кристиана, и в тени супруги не останется, хотя постарается максимально сглаживать возможные их разногласия. Но вот мать… ей он меньше всего желал ссор еще и с невесткой.
Вздрогнув, цесаревич бездумно принял какой-то альбом, переданный ему принцессой – он уже думал о ней как о невесте.
Все же, презабавнейшая вещь – воспитание. Даже если какие-то крупицы сознания, взяв в союзники сердце, желали простого человеческого счастья, разум, в который вложили определенные понятия, взращивая их день ото дня на протяжении двадцати одного года, подавлял все. Принимал.
Равнодушно смотря на цветные пятна перед глазами, цесаревич заставлял себя сфокусироваться на потоках зеленого и лимонного, и дать понять, что он внимательно слушает, а теперь еще и так же внимательно разглядывает – кажется, принцесса предложила ему посмотреть этюды, набросанные ей в последний год. Вроде бы она говорила, что любит по утрам рисовать – никакое другое время суток не порождает в ней такой легкости и полета души.
– Вы чудно рисуете, – медленно листая альбом с этюдами, произнес Николай; Дагмар в от комплимента зарделась. – Если б видел эти рисунки Саша, – невольно улыбнулся он; в ответ на удивление, мелькнувшее на лице принцессы, тут же пояснив: – Мой брат. Дело в том, что он питает любовь к живописи, благодаря урокам Тихобразова, и даже писал нашей Maman портрет к дню ангела.
При воспоминании о брате сердце охватила грусть: они не виделись уже более двух месяцев, что показались вечностью. И даже редкие письма, коими они обменивались, едва ли могли скрасить тяжесть разлуки. Пожалуй, с такой же силой Николай тосковал лишь по матери, связь с которой была, возможно, слишком крепкой.
– А к чему лежит Ваша душа? – тут же осведомилась Дагмар, принимая обратно из его рук альбом.
– Боюсь, меня Всевышний талантами не наградил, – цесаревич усмехнулся, вспоминая свои попытки и в живописи, и в музыке, и в поэзии. Не сказать чтобы это как-то угнетало его, но порой болезненно ударяло по самолюбию.
– Вас что-то тревожит? – робко осведомилась она, заметив перемену настроения своего гостя. Тот помедлил, раздумывая, стоит ли открывать правду, или же ограничиться вежливым нейтральным ответом.
– Ваша сестра покинула Данию год назад? – уловив короткий кивок принцессы, Николай продолжил: – Вы тоскуете?
Та задумчиво опустила взгляд на раскрытый альбом и подцепила ногтем плотный лист. Что она могла – или должна была? – на это сказать?
С Аликс они были дружны ровно настолько, чтобы в детстве носить одинаковые платья, тем самым показывая свое единение. Первое время присутствовало ощущение какой-то странной пустоты, неполноценности. Будто оторвали половину сердца, одну руку и ногу. С детства девочки делили одну комнату в Бернсторфе, вместе посещали уроки плавания и помогали друг другу переживать суровый нрав миссис Эдберг, вместе мучились с французским произношением, вместе совершали конные прогулки. Однако Аликс всегда была недосягаема для Дагмар: невероятно красива, невероятно одарена – она одинаково прекрасно освоила пианино и мандолину, восхитительно пела и рисовала. Даже в живописи, несмотря на свой талант, Дагмар не могла сравниться с сестрой.
В какой-то мере отделение от семьи Аликс стало поводом широко раскрыть глаза и понять, что сестра на нее больше не отбрасывает тень своей безупречности.
И все же она тосковала. До слез в первую неделю после отъезда сестры и потери аппетита, хоть и понимала, что это неизбежно. Однажды пришлось бы расстаться, даже будь они не принцессами (какое странное слово – Дагмар до сих пор не ощущала себя в полной мере принцессой), но так хотелось еще чуть-чуть отдалить этот миг. И, возможно, если бы они не принадлежали к аристократии, обе бы вышли замуж здесь, в Копенгагене, и могли бы видеться часто, а не считать версты и мили между своими государствами.
– Пожалуй, – неопределенно качнув головой, наконец отозвалась Дагмар, – если это можно назвать тоской.
Нельзя. Желание вернуться в Россию тотчас же не могло быть порождено простой тоской.
– Обычная тоска не заставляет себя чувствовать так, словно бы ты давно умер.
Принцесса отложила альбом и с абсолютной серьезностью всмотрелась в лицо цесаревича, похоже, избегающего смотреть ей в глаза: он изучал стоящую возле двери гипсовую статую с таким интересом, словно бы в ней можно было найти ответы на все вопросы.
– Вы грустите от расставания с кем-то родным?
Николай едва заметно качнул головой: он уже и сам был не рад, что все же не ограничился вежливым ответом, а затронул болезненную тему. Слишком уж он размяк за последний месяц, словно кисейная барышня какая. Прав был Papa, называя его неженкой, разве что теперь это относилось к его мрачным мыслям, а не физической выносливости – слишком уж затянулась эта меланхолия.
Если бы Катерина была здесь, она бы уже давно сделала не одно колкое замечание касаемо его траурного настроения. И была бы абсолютно права.
Если бы Катерина была здесь, возможно, ему стало бы легче.
Но здесь была только маленькая Дагмар, смотрящая на него с таким участием и тревогой, с такой болью и нежностью, что он, даже не видя этого всего, а лишь чувствуя её пронзительный взгляд, внутри сгорал от отвращения к себе.
– Что Вы делаете, когда Вам грустно? – усилием воли заставив себя обернуться к принцессе, поинтересовался Николай, стараясь выглядеть как можно более нуждающимся в её ответе. В конце концов, это действительно могло помочь.
Наверное.
Ярко-алые губы разомкнулись, но с них не слетело ни слова – Дагмар словно поймала все фразы раньше, чем успела их озвучить, и на миг нахмурилась.
А после – просияла: хитрой, довольной улыбкой.
Стремительно поднявшись с софы, на которой сидела последние минут десять, что они провели за просмотром альбомов, она протянула руку Николаю, не прекращая улыбаться.
– Я знаю, что Вам поможет, – она вся лучилась уверенностью, – я всегда прихожу туда, когда чувствую себя подавленно.
Это воодушевление и горячее желание помочь, делающие её еще очаровательнее (и вместе с тем, отчего-то, еще бо́льшим ребенком), он просто не имел права игнорировать. Отвечая такой же улыбкой и принимая её узкую протянутую ручку, ощущая это тепло, что, казалось, тут же разошлось от контакта их ладоней по всему его естеству, Николай поднялся, изъявляя готовность следовать за принцессой куда угодно.
