Жили Кирилл Петрович с Нюрой в большом пустом здании школы. (Занятия в старших классах, как и у нас, должны были начаться только в октябре.) Приняли они нас хорошо. Здесь я встретил Рыжика — он растолстел и стал важным. Он сделал вид, что не узнал меня. Когда я взял его на руки, он не выразил никакой радости и, по-моему, думал только о том, чтобы я оставил его в покое.

Ужин мне понравился, даже очень, хотя Нюра извинялась, что нечем угостить. Кирилл Петрович достал из погреба огромный спелый арбуз. Такой спелый, что чуть воткнешь в него нож, он трескается и разваливается на части. Нюра подавала мне кусок за куском. Арбуз был сладкий, а черный хлеб кислый — вместе получалось такое — просто пальчики оближешь. Кирилл Петрович все советовал:

— Ты не стесняйся. Будь как дома.

А я и не думал стесняться… Потом он принес кринку холодного молока и малосольных огурцов, пахнущих укропом. Жалко, что я уже наелся. Живот и так был как барабан. После ужина Гриша пошел во двор покурить, а Нюра и Кирилл Петрович стали переговариваться, и я понял, что у них не все так хорошо, как они старались показать. Запомнился разговор. Нюра говорила капризным тоном:

— Завтра пойдем в лес. Должны появиться опята…

— Их еще нет.

— Ну и пускай, но я хочу в лес…

— В твоем-то положении?..

Нюра ничего не ответила, но я потом спросил ее, что у нее за положение. Она, видимо, не ждала такого моего вопроса.

— Зимой ты станешь дядей…

И, видя, что я не понимаю, разъяснила:

— У меня будет сынок или дочка. Тебе хочется?

— Хочется, — подтвердил я, хотя это была неправда. Всерьез мне хотелось только, чтоб кончилась война и чтоб дома все было по-прежнему.

Поздно вечером, когда Нюра зажгла лампу, к Кириллу Петровичу пришла седая учительница. Сразу с порога она начала:

— Кирилл Петрович, а поостроумнее вы ничего не придумали?

— Что такое? — удивился он.

— Я никогда не вела математику…

— Поведете.

— Но я все-все забыла.

— Вспомните.

— Нужны способности.

— Появятся.

— Но я не хочу. Понимаете — просто не хочу.

Кирилл Петрович посмотрел на нее строго и холодно:

— Что значит «не хочу». Такие слова забывать надо. Думаете, наши на фронте все хотят и все умеют? Но надо — значит, делают свое дело… — И добавил: — Поймите, что больше некому.

После этого он перечислил всех мужчин-учителей, которые мобилизованы в армию.

— Звонил в РОНО — оттуда мне ответили: «Обходитесь своими силами.»

Учительница усмехнулась:

— Это я-то сила?

— Сила и очень значительная.

Я считал, что они договорились, учительница вроде бы согласилась, но вдруг она отвернулась и заплакала. Кирилл Петрович нахмурился и прошелся по комнате:

— Вот это уж ни к чему…

— Я больше не буду, — по-детски сказала учительница и ушла.

Ночевать Кирилл Петрович повел нас с Гришей в пустой класс. Грише постелили на столе, а мне на полу.

Гриша сразу уснул, а я сперва задремал, а потом очнулся и вдруг понял, что не усну. У меня так случается — не хочется спать, и все. Впрочем, на этот раз была причина. Мешали мыши — безвредный зверек, ничего человеку сделать не может, но все-таки немного боязно. Хоть бы одна, а то целых две: одна где-то под шкафом перекатывала сухую корку, а другая грызла дерево в углу — может, прогрызала себе новый ход. Я попробовал вспугнуть их — хлопнул по полу ладонью и прошипел: «ш-ш-ш». Они на минуту умолкли, а затем опять принялись за свое. Сперва я хотел разбудить Гришу, но побоялся, что он поднимет меня на смех. Это была длинная, прямо-таки бесконечная ночь. Сперва я пробовал уснуть, но потом понял, что из этого ничего не выйдет, и подошел к окну. Оказывается, школа находилась совсем недалеко от железной дороги. По высокой насыпи прошел поезд. Отлично видны были окна вагонов и даже искры из трубы паровоза. Белел ствол березы, освещенный из окна. Потом этот свет погас и стал виден школьный сад. Звезды не светили. Они были закрыты низкими облаками.

Я спустился вниз и вышел во двор. Откуда-то из дальней дали донесся гудок паровоза. Потом он умолк и стали слышны удары капель начинающегося дождя о железную крышу.

Когда я вернулся со двора и вошел по лестнице на второй этаж, то никак не мог найти нужную дверь. Я заглянул в один класс, в другой и нигде не нашел Гриши. Я вспотел от волнения, открыл какую-то дверь и решил хоть где-нибудь улечься спать, как вдруг заметил, что в углу стоит кто-то белый. Мне почему-то показалось, что это муж Нюры. Шепотом я окликнул его:

— Кирилл Петрович!

Но он не откликнулся и не пошевельнулся. Я сделал шаг или два вперед и вдруг увидел, что это не Кирилл Петрович, а скелет человека. Он смотрел на меня темными впадинами глаз и скалил зубы. Я кинулся от него прочь. От страха не сразу нашел дверь, все натыкался на какие-то шкафы. Наконец, выскочил в коридор. Тут виднелся темный силуэт человека. Это был Кирилл Петрович.

— Не спится? — спросил он.

— Угу, — промычал я.

Теперь-то я понял, что попал в кабинет биологии, у нас в школе был такой скелет, и он тоже стоял в углу.

Утром мы попросили Нюру, чтобы она завела граммофон. Вместо нее ответил Кирилл Петрович:

— Граммофон не играет. При переезде сломалась мембрана… Там пустяки, надо будет как-нибудь припаять…

(Надеясь, что он исправит граммофон, я позже наточил на бруске десятка два иголок. Услышать голос этого граммофона стало моей мечтой, но мечта эта так и не сбылась.)

Запомнилось также наше возвращение домой. И не все возвращение, а только кусочек. Где-то на полпути мы присели отдохнуть на поваленную ветром осину. Откуда она взялась на берегу Виляйки? Кругом рос только кустарник. Вершина осины касалась воды, а ствол лежал на берегу. Гриша молча смотрел на воду, а я сидел рядом. Плеснула большая рыба, и по тихой воде пошли круги.

— Вот тут карась хорошо клюет, — проговорил Гриша. — Один раз я здесь десять штук взял…

Этот случай я помнил. Мама пожарила тогда их в сметане. Превкусные были караси, только очень уж костистые.

Так закончился наш поход в Алмазово.

* * *

В феврале мама ходила в Алмазово и, вернувшись, сказала, что Нюра родила девочку, которую назвали Светой. Теперь я стал дядей… Оказывается, и второклассники могут быть дядями.

От отца мы получили письмо — их часть стояла на отдыхе. Он сообщал, что видел пленных немцев, обутых в огромные, сплетенные из соломы валенки. Мама и я сразу написали ему о всех наших домашних новостях.

Однажды, в начале марта, кто-то постучал в ставню. Вошла Нюра, вся в снегу, худая-прехудая, со Светкой на руках. Светку положили на кровать и перепеленали.

— Мама, — сказала Нюра, — Кирилл ушел на фронт. Я решила до конца войны жить у вас. Господи! — воскликнула она. — Я же ведь не одна… Совсем забыла.

Не одеваясь, она выбежала на улицу и привела старика в широченном тулупе и с кнутом.

— Вот — Степан Иннокентьевич… Наш возчик.

— Степан Иннокентьевич уже были у нас, — вгляделась мама в старика. Вспомнил его и я. Он и сейчас все время улыбался и заискивающе говорил:

— Не извольте беспокоиться…

Степан Иннокентьевич принес со двора замерзший фикус и узел с какими-то вещами.

— Вот и все, что мы нажили, — засмеялась Нюра.

— Какая важность, — махнула рукой мама.

— И правда, — кивнула Нюра, — не в этом счастье.

— А граммофон? — спросил я.

— Граммофон? — Нюра помедлила, наморщила лоб. — Не помню, где он…

— Я дарил тебе Рыжика, — напомнил я.

— Рыжик остался в Алмазове, — отвечала она, — он там единственный кот на всю школу. Будет охотиться на мышей.

Нюра погладила меня по плечу, и я понял, что спрашивать больше не надо.

Она рассказала, что Кирилл Петрович сразу после нашего посещения был мобилизован. Все книги Нюра отдала в школьную библиотеку, а домой привезла только фикус, Светланкины пеленки и незаконченную рукопись Кирилла Петровича.