Директором школы теперь стала Нинель Викторовна. Она тоже была ничего, но уж совсем не то. Она даже подражала Ивану Михайловичу, но в нем чувствовался хозяин школы, а в ней этого, хозяйского, совсем не было. Иван Михайлович и ходить-то умел по-директорски. Пройдет по школе молча, и самые хулиганистые успокоятся. У него были очки в тяжелой оправе, а у нее — пенсне, которое того и гляди махнет крылышками и улетит. И вообще, Иван Михайлович умел сказать так, что на всю жизнь запомнишь, а она то улыбается, то наставляет брови.

Говорят, что Нинель Викторовна — строгая, может быть, это и так — мне трудно сказать, со мной она говорила всего один раз.

* * *

Вот тут и произошло то, что я потом называл «сказочный ужин». Да и как его иначе назвать, хотя он окончился плохо.

Вечером мама поставила на стол сметану в двухлитровой банке, каждому по чашке сахарного песку, кусок ярко-желтого сливочного масла, которое бывало у нас до войны, и еще каждому по две шоколадных конфеты «Кара-Кум», в бумажках. (Кроме того, шесть конфет я отнес Кирьяковым.)

Я не понял, откуда вдруг у мамы такое богатство, а Нюра поняла. Впрочем, так оно и должно быть — она ведь взрослая. Нюра отодвинула чашку с сахаром. Мама снова передвинула ее Нюре.

— Ешь!

Сестра с сомнением дотронулась указательным пальцем до сахара, подняла на маму глаза:

— Обещай, что этого больше не будет.

О чем они говорили? Я с удивлением смотрел то на одну, то на другую.

Мама хмуро и серьезно ответила:

— Нет, не обещаю. Как я могу обещать? Сама подумай…

Нюра кивнула, но чашку опять отодвинула:

— Сахар твой.

Мама притворно рассмеялась:

— Будем теперь считаться: «твое — мое».

Нюра обернулась ко мне:

— И ты не смей брать.

— Ну это ты ни к чему, — нахмурилась мама.

— Очень даже к чему.

— Я тоже пойду и сдам… Как это я раньше не догадалась, — проговорила Нюра.

— У тебя не возьмут. Ты посмотри на себя: на кого ты похожа… А я — совсем другое дело.

Потом обе ели сметану и сахар, угощали меня и плакали.

На другой день Нюра объяснила мне, в чем дело: мама сдала кровь, получила донорский паек и поставила его на стол для всех нас.

— Наша мама — стихийно добрая, — задумчиво закончила Нюра свое объяснение.

Мне непонятно было выражение «стихийно». Нюра заметила это по моему лицу и пояснила:

— Слишком добрая… без рассуждения…

* * *

Ранней весной сорок четвертого года у нас с Серегой появился капитальный план. Дело в том, что мы с ним решили уехать на фронт и стать разведчиками. Для этого нужно было: первое — собрать на дорогу хоть сколько-нибудь продуктов; второе — найти подходящую карту западной части Советского Союза и Германии; третье — выучить на «отлично» немецкий язык, чтоб говорить на нем совершенно свободно.

Серега обменял свой зеленый свитер на хлеб. Я тоже сбагрил одному барыге свои старые валенки и купил сала.

Карту мы вырвали из учебника географии, оставшегося после Гриши.

Хуже обстояло дело с немецким языком. Немецкий знал старик сапожник, который два года еще до революции провел в австрийском плену. Он охотно рассказывал нам, как работал у немецкого кулака, но язык, оказывается, почти забыл. Короче говоря, он обманул наши надежды и ничему нас не научил. Тогда Серега достал русско-немецкий разговорник — это было много лучше, чем старик сапожник. Мы набросились, было, на этот разговорник, но быстро в нем разочаровались: сообразили, что к военной обстановке он мало приспособлен. Мы выучили буквы и научились произносить: «Как вам понравилась эта кинокартина?», «Берта, тебе не к лицу яркая помада», «Ганс, хочешь еще одно пирожное?». В общем, с немецким у нас дело обстояло хуже всего.

Был еще один трудный вопрос — Рекс. Куда его девать? Мы с Серегой все подробно обсудили. Везти с собой, но если нас возьмут разведчиками, собака может помешать. Оставить здесь? Но кто будет заботиться о ней? Волей-неволей пришлось обратиться к Зое. Она дала честное пионерское, что будет хранить тайну. Мы боялись, что она попросится с нами, но, видимо, она сама поняла, что разведчица на костылях уже не разведчица. О Рексе она обещала заботиться. На этот месяц оставались наши детские карточки, а это было уже кое-что. А дальше?

— А дальше — видно будет, — успокоила нас Зоя, и мы согласились.

Не знали мы также, кто будет возить Зою в школу. Но и тут она постаралась успокоить нас: скоро снега вообще не будет. Ездить так и так не придется. Надо только пораньше выходить, чтоб не опоздать. А когда опять выпадет снег, можно приспособить Рекса. Ведь ездят же на Севере на собаках. К тому времени он подрастет и станет сильным и большим. Молодец девчонка, мы от нее даже не ожидали. Полная сознательность и даже больше. Жалко, что нельзя было ее взять с собой…

Отъезд мы назначили почему-то на 20 апреля. К этому сроку все должно быть готовым. Время выбрали, когда все взрослые на работе. Привезли из школы Зою. Серега поцеловал сестренку, я пожал ей руку, и мы двинулись на товарную станцию. Каждый из нас оставил по записке. Сергей написал: «Мама, не ищи меня. Вернусь после победы. Смерть немецким оккупантам! Сергей Кирьяков.» Я тоже написал: «Смерть немецким оккупантам!», хотя мы и не сговарились, что писать.

Товарная станция находилась у черта на куличках. Мы прошли через весь город и даже вспотели, потому что очень торопились.

Пришли. Пробрались к составам, конечно, не через станцию. Серега предусмотрительно сказал:

— Главное — никого ни о чем не спрашивать.

На путях стоял пустой товарный состав. На одном из вагонов мы увидели крупную надпись мелом — «Челяб.»

— Ну что ж, — сказал Серега, — доберемся до Челябинска, а там видно будет.

— А когда он пойдет? — спросил я.

— Надо потерпеть. На фронте все терпят… Не будет же он стоять вечно.

Залезли в один из вагонов, задвинули дверь и зарылись в какую-то солому. Пахло почему-то навозом. Здесь не было ветра и сначала показалось тепло. Но это только сначала. Немного погодя почувствовали, как холод залезает под пальто.

— Ты спишь? — прошептал Серега.

— Какой тут сон? — отвечал я.

Потом мы услышали далекие голоса. Серега осторожно выглянул и доложил обстановку. Какие-то двое идут вдоль состава с фонарем и заглядывают в каждый вагон.

— Значит, скоро поедем, — заключил я.

Серега был другого мнения.

— Зарывайся поглубже в солому, — скомандовал он.

Так я и сделал.

Мужские голоса прозвучали около нашего вагона, Заскрипела тяжелая дверь.

— И тут никого нет, — прозвучал хриплый старческий голос.

— Обожди, а это что? — спросил другой.

Кто-то схватил меня за ногу и вытащил из соломы.

— Ты что здесь делаешь? — спросил мужчина.

— Ничего…

Что я еще мог ответить?

Крепко держа меня за рукава, эти двое повели меня на станцию. Одеты они были в форму железнодорожников. «Хорошо, что не милиция», — подумал я. Но без милиции не обошлось. На станции они подвели меня к двери, над которой висела табличка «Железнодорожная милиция». Посадили на скамью в теплой, ярко освещенной комнате. Молодой сразу ушел. Со мной остался старый. Позвонил телефон. Железнодорожник снял трубку:

— Да, да… У нас… Я же говорил, что никуда не денется… Можете забрать…

«Значит, нас-то они и искали по вагонам», — понял я.

Дальнейшее представлялось мне совершенно ясно — сейчас прибежит мама, будет обнимать меня и плакать, а потом поведет домой. Ну что ж — чему быть, того не миновать. В тепле я отогрелся немного и задремал — может быть, потому что ночь перед этим не спал.

Внезапно дверь открылась, и в комнате появилась не моя мама, а почему-то Лара. Она с недоумением уставилась на меня.

— Получайте вашего Сергея, — засмеялся железнодорожник. — В целости и сохранности.

Лара побледнела:

— Это не он…