Я не торопил. Прошло несколько минут.

— Ладно, — звонко произнес Николай. — В понедельник я не ночевал дома.

— Где же ты ночевал?

— У тетки своей! — выкрикнул Николай и вдруг заплакал, чего я от него никак уж не ожидал.

Он уткнул лицо в руки и ревел, как ребенок. Но, по существу, он и был еще ребенком, высоким, плечистым, сильным ребенком.

— Я пришел домой… — Он поднял на меня мокрое от слез лицо, давился словами. — А дверь закрыта… Я звоню, а она не открывает… Я слышу: музыка играет… и голоса… пьяные… Она, значит, и он… поют… Пьяные уже…

— Она — это твоя мать? — негромко спросил я.

— Ну, да! — Николай шмыгнул носом. — Со своим… хахалем.

— И часто случается, что тебе приходится ночевать в другом месте? Острая жалость к нему охватила меня.

— Бывает, — пробормотал мальчишка. — Но, кроме тетки, никто не знает. Противно очень. Они, когда напьются, сначала целуются, а потом дерутся… Раньше, при отце, у меня свой ключ был… А теперь мать отняла. Ему отдала!

Сколько обиды, даже ненависти прозвучало в голосе Николая, когда он сказал: “Ему отдала!” Что же мне сказать этому мальчику, который иной раз не может попасть в свою квартиру, потому что родная мать отдала его ключ чужому мужчине. Однако для него, Николая Терехова, он чужой, этот мужчина, а для матери, брошенной мужем, вовсе и не чужой. Из-за него она предает сына? Э-эх, легче всего со стороны осуждать ли кого, успокаивать ли. А жизнь — сложная штука, давно и всем известно. Некогда мои бабка говаривала: “У каждой божьей твари своя правда имеется. Потому волк овцу режет, а охотник волка стреляет!” Но как же тогда истину найти, если у каждого, у всех своя правда.

— Мать твоя давно начала пить? — мягко спросил я.

— Давно, — коротко ответил он. Потом горькая усмешка исказила его губы. — Думаете, не понимаю, почему вы меня все расспрашиваете о Гладышеве? Подозреваете меня… Ну, будто я… чего-нибудь такое… с Никитой… Да? Только неправильно вы подозреваете. Видел я Никиту в воскресенье, видел!

— Когда? В котором часу?

— Вечером. В половине восьмого.

— Где ты его видел, Коля? Пойми, дружище, это очень важно.

— По набережной они гуляли.

— Кто они?

— Никита и Андрей Александрович… Морозов. Наш учитель физики. Ребята часто с ним встречаются после уроков или в выходные дни. Говорят, что интересно с ним. Но я у него ни разу не был…

— Погоди, погоди, — перебил я. — Ты говоришь, что они гуляли по набережной. А они тебя видели?

— Не знаю. Они в мою сторону не смотрели. Да я и сам спешил. К Вальке Грошеву. Мы с ним договорились, что в кино пойдем в “Вымпел”. Там у него мать работает администратором. Она нам разрешила прийти на сеанс двадцать тридцать. Мы две серии “Они сражались за Родину” смотрели. И Вероника Георгиевна вместе с нами сидела. И домой мы потом вместе пошли. Я к себе в половине двенадцатого пришел. Ветер сильный был. А мать к бабке в деревню поехала, я один дома… Если не верите, можете у Вероники Георгиевны спросить, она вам скажет, был я в кино вместе с Валькой или нет, шли мы вместе домой или нет…

— Успокойся Николай, — строго прервал я его. — Не маленький. И не надо обижаться. Я хочу узнать, что произошло с твоим школьным товарищем.

— Я понимаю, — сникшим голосом произнес он. — Извините.

18 мая 1978 г., четверг, 16 часов 45 минут

То, что сообщил Николай Терехов, было в высшей степени важно, ибо не исключало, что учитель Морозов оказался последним человеком, кто видел и разговаривал с Никитой Гладышевым.

О чем они говорили?

Вошел Самсонов.

— Ну что с Гороховым и Злобченко? — нетерпеливо спросил я, жестом приглашая его сесть.

— Алиби у них, — ответил Самсонов. — Горохову двенадцатого мая сделали операцию. Аппендицит. До сих пор лежит в больнице. Злобченко четырнадцатого мая работал на фабрике. Там вышла из строя отопительная система. Собрали всех ремонтников упросили их поработать в воскресенье. Работали в две смены. С фабрики все, в том числе Злобченко уехали после двадцати трех часов на служебном автобусе.

— Хорошо. Алиби так алиби, — кивнул я. — Надо побывать в кинотеатре “Вымпел” и поговорить с администратором Вероникой Георгиевной. Поинтересуйтесь, действительно ли в воскресенье Николай Терехов и ее сын Валентин смотрели на сеансе двадцать тридцать кинофильм “Они сражались за Родину”? Я думаю, что так оно и было, но для формальности нужно проверить. А потом позвоните мне.

— Понятно, — сказал Самсонов.

— Как с поездкой в Черновин? Оправа от очков повисла у нас, Игорь Демьянович. Не передумали ехать? — пошутил я.

— Завтра с утра, — ответил Самсонов. — А сегодня встречусь с администратором “Вымпела”.

— Лады.

После его ухода я позвонил в справочную и попросил назвать мне номер домашнего телефона Андрея Александровича Морозова.

— Алло, Андрей Александрович?

— Да.

— С вами говорит старший следователь прокуратуры Красиков…

— Дмитрий Васильевич? — оживленно перебил меня низкий мужской голос. — Очень рад, что вы позвонили. Я сам собирался это сделать. Узнал у директора ваш номер телефона… Да вот некстати свалился.

— Что-нибудь серьезное? — забеспокоился я.

— Нет, нет!

— Андрей Александрович, вы, кажется видели вечером в воскресенье Никиту Гладышева?

— Совершенно верно.

— Не станете возражать, если я сегодня загляну к вам? К вечерку?

— Милости прошу! Комсомольская, дом восемнадцать, квартира тридцать.

— Благодарю. До встречи.

Едва я положил трубку, как телефон зазвонил.

— Красиков слушает.

— Я — Гладышев… Федор Борисович Гладышев. Мой жена сказали, что вы… расследуете… Я хотел бы с вами встретиться. Если можно, прямо сейчас.

— Жду вас, Федор Борисович. Пропуск будет заказан.

— Благодарю.

18 мая 1978 г., четверг, 17 часов 15 минут

Теперь я смог лучше разглядеть отца Никиты: рослый, сильный человек лет пятидесяти–пятидесяти пяти.

— Хотел сразу к вам прийти, — медленно, с натугой говорил он, — как только приехал. Но с женой совсем худо. Уж лучше плакала бы… Знаете, на душе полная пустота… как будто и нет меня. — Взгляд у него был безжизненный. — Не укладывается в голове… Не верю… Привез ему сценарии итальянского кино. В Москве достал. В букинистическом магазине. Он ведь после школы хотел во ВГИК поступать.

Федор Борисович не называл сына по имени, словно боялся произносить его имя вслух.

— Федор Борисович, — сказал я, — к сожалению, ничего уже не поправишь. Это жестоко с моей стороны так говорить, но у меня нет иного выхода…

Гладышев сидел, не изменив позы, и взгляд его устремленный на меня, был таким же неподвижным.

— В воскресенье, — продолжал я, — ваш сын погиб. В понедельник мне поручили вести расследование.

Он шевельнул пальцами.

— Есть некоторые обстоятельства, Федор Борисович, в которых без вашей помощи мне будет сложно разобраться. И я надеюсь на вашу помощь, потому что — еще раз повторю — Никиту не воскресишь, но как он погиб и почему должно быть установлено.

— Да, — глухо произнес Гладышев. — Я тоже хочу знать, почему погиб мой сын. Я готов помочь вам и отвечу на любой вопрос.

Я молча поднялся и направился к сейфу. Открыл его и достал оттуда письмо Тереховой. Вернувшись к столу протянул листок Гладышеву.

— На вас поступила анонимка, Федор Борисович. Мы получили ее шестнадцатого мая.

Гладышев развернул листок, прочитал написанное, снова сложил бумагу и вернул письмо мне, не проронив ни слова.

— Это ложь, Федор Борисович? — тихо спросил я.

— Не совсем, — ответил он глядя мне в глаза. — Кое-что правда. Но больше неправды. От незнания. Да бог с ней, с этой анонимкой. У меня для вас новость посерьезнее. — Он вынул из кармана тетрадный лист. — Это письмо мы с женой получили сегодня. Прошу вас ознакомиться.

Я прочитал: “Дорогие мои, получила тринадцатого мая письмо от Никиты, ничего не могу понять, Всего одна строчка: “Наташа, наш с тобой отец — ничтожество!” Что у вас случилось? Я очень обеспокоена. Папа немедленно сообщи мне. Наташа”.