ВФ. А радиопьесы?
СШ. Радиопьесы тоже шли. Ну вот перевод был в Словении. Радиопьеса "Следствие", написанная мной лет десять назад, - с ней меня пригласили в Любимовку, на фестиваль молодой драматургии...
ВФ. Странная судьба у твоих пьес. Они тоже реализуют себя и выходят к зрителю в неких тоже как бы... узких пограничных сферах. И жанр, о котором ты говоришь, он редкий жанр. И у пьес такая же странная судьба. Я знаю, что ты в своих пьесах иной раз и играешь сам...
СШ. Да. Ну, поскольку не приходится ждать милости от природы, приходится иногда брать на себя функцию творца, продюсера, актёра, режиссёра, ну и т.д.
ВФ. А чего больше в этом - желания продвинуть пьесу или желания нырнуть... проявить себя в качестве артиста?
СШ. Нет, артистических амбиций у меня, конечно, нет совершенно. Желание донести пьесу, не то, что продвинуть, а - донести, чтобы она выстрелила, прозвучала. Чтобы её услышали и увидели. Это вы имеете в виду монодраму "Подполье"...
ВФ. Я имею в виду монодраму "Подполье". И вообще для меня это загадочное занятие: Гришковец и то, что я видел в твоём исполнении, - это нечто подобное, но совершенно в другом направлении, совершенно в другом удельном весе присутствия личности, в другом мировосприятии, но тем не менее это тоже аномальное явление, как мне кажется. Поэтому мне-то интересно прежде всего... вот я и Гришковца спросил бы, если бы он сейчас сидел здесь: чего в этом больше - искусства или политики? То есть желания всё- таки превратиться в этих людей и побыть ими или желания продвинуть продюсерского? Наше время в особенности по отношению к драматургам достаточно дикое. Между театром и драматургией в разных областях просто пропасть. И путь пьесы к сцене он чрезвычайно длинен и непредсказуем. И иной раз мы просто потоком смотрим такую продукцию, которую вообще лучше бы не смотреть. А иной раз возникает... но это единичные случаи... наше время - смутное время. Значит быть продюсером своих произведений всё же приходится?
СШ. Приходится. Но это происходит явочным порядком. Да простят меня поклонники Евгения Гришковца... Гришковец - это прежде всего не очень хорошая литература.
ВФ. Но это очень удачливая судьба!
СШ. Нет, он, конечно, гений автопродюсинга! Блистательная совершенно карьера...
ВФ. Произведения - да! Взяв первую книжку Гришковца, я прочитал... он уже был известен, первая известность пришла, я прочитал и сказал: "Этюды!" Этюды, эскизы, наброски...
СШ. Просто лепет какой-то...
ВФ. Вслед за этим я вскоре увидел Гришковца уже в окружении родственников, друзей, они что-то подпевали, и он понял, что это принимается, и начался чёс!
СШ. Сейчас это самый натуральный чёс!
ВФ. В этом смысле я тебя понимаю, и ты не одинок, но ты достаточно целенаправленно организовываешь читки своих пьес, встречи со зрителями, и на гастролях в Австрии, где мы были в прошлом году, ты сам исполнял свою пьесу "Подполье". Которую здесь у нас играл актёр Алексей Крымов, сын очень известного актёра из Театра Ленинского Комсомола Пантелеймона Крымова, а в Австрии мы видели тебя в этой роли. И для меня это было и очень поучительно и интересно. Потому что это не типичное актёрское существование. И ты там победил, и победил главным образом личностным началом, полномерным своим присутствием в материале. И - личностное начало, потому что зритель в этой ситуации, когда не просто профессиональный актёр, а когда это ещё автор, он начинает рассматривать его особенно пристально: есть у человека за душой что-либо, нет ли, и что есть, и начинается такой скрупулёзный, критический анализ, и в этом смысле ты очень хорошо отработал, и сорвал, по-моему, бешеные аплодисменты австрийцев.
СШ. С "Подпольем" получилась такая, может быть, любопытная история. Написал я эту монодраму лет пять назад, и получилось так, что в 2005 году я занял призовое место на фестивале короткой драматургии, фестиваль назывался "One night stand". Это было в ночь с первого на второе апреля 2005 года в Москве. А в качестве приза на этом фестивале было приглашение троих участников, троих победителей на встречу независимых театров Европы, это происходило в Санкт-Пёльтене в сорока километрах от Вены. Там, в Австрии я познакомился с достаточно известными людьми: писатель Владимир Ярёменко-Толстой, сейчас у него свой театр в Берлине, русский театр, познакомился там с Вали Гёшль, она была тогда редактором журнала "Винцайле", с Юлией Витославски - нашей общей знакомой,.. И там была такая ситуация: когда мы только приехали в Санкт-Пёльтен, было сказано, что в конце нашего пребывания в Австрии предстоит читка в редакции журнала "Винцайле". Ну а я человек относительно ответственный, надеюсь. И когда мне сказали, что я должен что-то читать, я не ответил про себя: ну, мол, читать-то я умею, я стал готовиться к выступлению. Я тогда сидел один в двухместном номере в общежитии католического монастыря и работал над текстом. Я прежде всего понял, что этот персонаж - шекспировский шут. То есть я должен делать его соответственно, я должен издеваться над собой, над зрителями, над слушателями. Я не должен никого щадить, это должно быть жёсткое представление...
ВФ. Стас, а нельзя ли было бы повторить это в нашем эфире?
СШ. Давайте попробуем!
ВФ. Ну, хотя бы фрагментарно...
СШ. Минут пять-шесть? Хорошо.
ВФ. Это одноактная монодрама "Подполье".
СШ. (читает наизусть) В те времена я тоже захаживал в один кружок, либеральный до нестерпимости!.. Соберемся мы эдак, бывало, и они так, ручки-то потирая: свобода!..
И я так тоже: свобода!..
Они: раньше была несвобода, а теперь свобода!..
И я так: точно - была несвобода, а нынче свобода самая настоящая!..
Они: раньше мы задыхались, а теперь полной грудью дышим.
Я: и никакого в груди, так сказать, стеснения!..
Они: превосходно!
И я: замечательно!..
Потом так начинают об других материях толковать, но тоже все по преимуществу либеральных. Ежели, положим, за свободу надо чуть-чуть крови пролить, так вот и надо её проливать, не задумываясь и не рассуждая. Если надо много пролить, значит и много проливать надо! Отчего-то мы, человеки, все стесняемся кровь проливать за принципы, да за идеи свои человеческие! А ведь, ежели так, значит мы и не достойны ни свободы и ни идей с принципами. Волк, положим, проливает кровь, когда кушать хочет, а ведь для человека свобода - та же пища и есть.
И что-то меня тогда стало вдруг разбирать, что-то такое сатирическое, или, пожалуй, двусмысленное!
Прекрасно, говорю. А вот ежели свобода, спрашиваю, так свободен ли я ныне настолько, чтобы беспрепятственно дать вам теперь, положим, по морде?
Вполне, отвечают, но и мы тоже свободны, чтобы дать вам на то сдачи.
Ну, это понятно, соглашаюсь я. А ежели, к примеру, мне теперь придет охота вас как-нибудь эдак убить? - спрашиваю. - Тогда как?
А вот это уж нет, отвечают: свобода, но в рамках закона.
А положим, тогда спрашиваю, кто-то в духе истинного либерализьма свободу выше закона
почитать станет и беспрепятственно оттого людишек мочить пожелает?
Что ж, говорят, либерализьма без издержек тоже не бывает.
