– Сразу бросить трудно, – жалостно протянул Филипп, – хотя бы одну пачку взять с собой…

– Ни одной папироски! Бросать так бросать! Резать так резать! – засмеялся Лев.

Тридцатое апреля. Вагон электрички – как это ни странно – наполовину пуст. Мы забросили рюкзаки на полку и сели. Напротив нас сел косоглазый мальчик, а чуть позже рядом с ним уселся деревенский малый в лихо сдвинутой на макушку кожаной кепке. Он внимательно посмотрел на мальчика и неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Мальчик! А, мальчик! Почему ты косой?

– Когда моя мама была беременной, – отвечал мальчик, – она прыгала через пень, запнулась об него животом и стрясла мне глаза. Я ведь тогда в животе сидел.

– Что-о!.. – захохотал, сгибаясь пополам, деревенский малый. – А зачем твоя мама, беременная, через пень прыгала? – Казалось, еще секунда – и хохот разорвет парня изнутри.

– Я буду служить в ракетных войсках, когда вырасту, – игнорируя глупый вопрос, рассуждал мальчик вслух, – и запущу ракеты с атомными бомбами в Америку и в Англию и все там сожгу.

Мы переглянулись.

– Почему ты хочешь сжечь эти страны? – спросил Филипп.

– Ирина Петровна, директор нашего детдома, сказала что Америка и Англия бомбят православных сербов. А моя бабушка Варвара – православная. Вот и получат за это! – отвечал мальчик и погрозил в окно кулачком.

– Уж он-то со своими глазами точно не промахнется, сразу в две разные точки попадет! – снова захохотал деревенский малый.

– Тебя как зовут, дорогой? – обратился к нему Куприян.

– Степан.

– Тебе не кажется, Степан, что физический недостаток человека – не тот объект, на котором упражняются в остроумии?

– Да я так… ничего… – смутился Степан. Он восхищенным взглядом обвел богатырскую фигуру Куприяна, вздохнул завистливо:

– Эх, мне бы быть таким здоровым, как вы, – я бы Ваньку-колхозника!..

– А ты не в колхозе работаешь? – спросил Лев.

– Не-а, мы с братом из колхоза семь лет назад вышли. Фермерствуем на пару, – Степан презрительно скривил губы. – Колхозники вместе с председателем и его женой, бухгалтершей, давным-давно спились, бражничают, не просыхая. Загляни вы в колхозный коровник – от ужаса помрете. Темно, одна лампочка еле светит, гниль, навозу чуть не до потолка, коровы – как из Бухенвальда, одни ребра торчат, а из глаз слезы так и катятся, так и катятся. Бедные коровы, ну прямо как люди плачут! Я один раз, глядя на них, сам чуть не заплакал. Поубивал бы всю эту колхозную шваль, чтоб не издевались над животными! Мы-то с братом коневодством занимаемся – лошадей любим. Дела у нас хорошо идут. На днях еще двух жеребцов за большие деньги продали. Итальянцам продали, – Степан тяжело вздохнул, достал из внутреннего кармана фотографию и протянул ее нам со словами: – Я – с Ленкой, женой моей, перед новым домом.

На цветной фотографии улыбающийся во весь рот Степан стоит в обнимку с курносой девчонкой в голубеньком платьице перед красивым двухэтажным домом из красного кирпича.

– Как понять женщин? – снова тяжело вздохнул Степан. – Ленка за мной с седьмого класса бегала, все про любовь талдычила. Я на нее ноль внимания. Мне Светланка нравилась. А когда я из армии вернулся, Ленка все-таки оженила меня на себе. Два года прожили нормально. А потом взбесилась бабенка, стала к Ваньке бегать. Изменничает. Я ей говорю: «Раз ты любишь Ваньку, уходи к нему. Ведь ты меня не любишь». – «Нет, люблю! Люблю! Ваньку я просто жалею». Пять лет она мне душу мотает. Иногда неделями у Ваньки пропадает. Потом возвращается тихая, покорная. Брат говорит мне: «Всыпь ты ей хорошенько по заднему месту, чтоб из нее вся дурь вылетела». А у меня рука на нее не поднимается. Я бы Ваньке всыпал – да где там! Он здоровый бугай, нам даже вдвоем с братом с ним не сладить. И выгнать я ее не могу: когда Ленки дома нет – не жизнь, а зеленая тоска, места себе не нахожу. Сам себе противен. Может, она меня каким-то зельем колдовским опоила? Не могу я понять ее…

– Говорят, женщины к нам с другой планеты прилетели, – с улыбкой сказал Лев. – Нам никогда не понять их.

– Это уж точно! – согласился Степан.

Женщины… Ничего, кроме страдания и разочарований, не принесли мне любовные похождения моей молодости. Я попусту растрачивал себя, гоняясь за призрачным счастьем. Когда же проникся глубокой правдой слов Великосущного:

«Сами недолговечные, как можете вы в своей мимолетности обнаружить тех, кто достоин вашей любви? Тысячи перерождений пройдут без взгляда на того, кого вы так нежно любите», – я укрепился в одиночестве.

– Ездил я в областную администрацию по делам, – продолжал Степан. – Направили меня куда-то наверх, то ли к Зоткиной, то ли к Зотовой – забыл фамилию. Час сижу около ее кабинета, другой сижу… То знакомый к ней придет, она с ним два часа болтает, то – знакомая, она с ней болтает. Ну, леший возьми! Мы – я да еще за мной бородатый мужик был – пять часов просидели! Наконец попал я к ней в кабинет, она смотрит на меня стеклянными глазами, спрашивает:

«А вы кто?» – «Степан я, – говорю, – приехал из Березовки по делу» – «Ой! – говорит. – Извините, мне надо срочно уезжать!»

Круглое загорелое лицо Степана еще больше потемнело, в лучистых васильковых глазах застыл недоуменный вопрос: мол, как прикажете это понимать?

– Да-а… наши пермские чиновники – уникальное явление, – усмехнулся Филипп.

– Тьфу, только время впустую потерял! Больше в город носа не покажу. Ходят в ваших пермских конторах бабы при каблуках да мужики при галстуках, развели вы там дармоедов! – Степан с подозрением уставился на нас. («А вы, голубки, случайно, не тем же ли лыком шиты? Не из того ли роду-племени ягодки?» – читалось в его глазах). Потом он перевел взгляд на мальчика, спросил его: – А ты, малец, куда едешь?

– Я из детдома сбежал. Там такие, как ты, – мальчик ткнул указательным пальцем Степана в грудь, – обзывали меня: «Косошарый! Косошарый!» Я буду жить в Березовке, у бабушки Варвары.

– Опоздал ты, малец, баба Варя неделю назад умерла, – Степан с жалостью посмотрел на мальчика, тяжело вздохнул; он долго молчал, потом, – словно разговаривая сам собой, заговорил с грустью в голосе:

– Пятьдесят лет проработала баба Варя в колхозе, а когда померла, то эта шарашкина контора даже рубля не дала на ее похороны. Мы с братом на свои деньги старушку похоронили: в церкви покойницу поп отпел, красивой оградкой могилку огородили, крест православный из нержавейки поставили – все чин по чину. Пусть спит. Добрая старуха была.

Степан взглянул на мальчика потеплевшим взглядом и неожиданно предложил:

– А живи-ка ты, малец, у меня! Будешь моим сыном. Хочешь?

– Хочу, – сказал мальчик. – А ты не будешь больше обзываться?

– Никогда в жизни! – Лицо Степана приобрело мечтательное выражение, стало одухотворенно-красивым. – Может, и Ленка моя образумится – она у меня бесплодная, – раз сыночек у нас появился. Будет ей о ком заботиться, кого жалеть.

Мальчик доверчиво обнял Степана ручонками, положил ему голову на грудь и уснул.

Электричка подходила к Березовке.

Степан, бережно держа мальчика на руках, осторожно встал, шепотом попрощался с нами и вышел в тамбур. Я был уверен: Степан действительно никогда не обидит мальчика недобрым словом. Доброе сердце – это бесценный капитал. Степан обладает им. О таких людях, как он, сказано в Типитаке: «Кто добрым делом искупает сделанное зло, тот освещает этот мир, как луна, освобожденная от облаков».

Мерный стук колес… Сладкое дуновение весеннего ветерка в чуть приоткрытое окно… Фиолетовые сумерки…

– Странно, – сказал Лев, – никто не догадался спросить мальчика, как его зовут…

Из Шатунова мы вернулись утром четвертого мая. Не успел я раздеться, как раздался звонок.

– Я вас в окно увидела, – Вера, соседская двенадцатилетняя девчушка, привела Линду. Девочка души не чаяла в моей овчарке, и когда я надолго исчезал куда-нибудь, она с удовольствием соглашалась, как она говорит, «нянчиться с собакой». – Ваша Линда, сколько ее ни корми, все равно будет голодными глазами смотреть, когда ест кто-нибудь, – со смехом сказала Вера, ласково поглаживая собаку. – Папа ел суп в кухне, а она уселась у его ног, и водит глазами туда-сюда вслед за ложкой, как она то в тарелку с супом опускается, то в рот отправляется. Папа сказал: