В первую очередь, был сознательно нарушен антологический принцип издания: глупо было переиздавать многократно тиражированное, когда есть столько новых вещей. Составитель почел своею прямой обязанностью включить в книгу только оригинальные, еще не опубликованные у нас произведения. Мало того - не отказываясь от "лунной" тематики, составитель подбирал произведения не по традиционному принципу. В коротком редакционном предисловии, озаглавленном "Обратная сторона Луны", были очень четко изложены критерии отбора. В частности, там говорилось: "Если постоянно питаться одной манной кашей, выпадут зубы. Если при слове "Луна" всю жизнь пускать слюни умиления и восторга, то атрофируются все другие нормальные чувства. Фантастика - не манная каша, а Луна - не фонарик на нескончаемом глуповатом карнавале. Муторная инерция, которая существует в журналах и издательствах, едва не превратила спутник Земли в успокоительную пилюлю для тех, кто живет в состоянии вечного застойного перепуга, стремится всю фантастику подогнать под один ранжир. "Внекомплектная" научная фантастика обречена была на многолетние скитания и бездомность. Теперь у нее есть своя крыша над головой. И Луна, которая светит над этой крышей, только на первый взгляд может показаться непривычной и пугающей. На самом деле она просто очень похожа на Землю..."
Слова предисловия не были пустой декларацией. В альманах действительно попали произведения, авторы которых словно задались целью переменить читательское представление о Луне, создавшееся за годы господства секционной фантастики. Благодаря мастерству составителя, каждая "авторитетная" банальность, каждый трюизм, каждый "освященный славными десятилетиями" шаблон находили в альманахе себе противоядие.
Так, в повести Евгения Велтистова и Мориса Симашко "Гумга" речь шла о поистине страшном месте - закрытом поселении Гумга в лунном Море Спокойствия. Название это даже внешне напоминало Гулаг, и, по существу, поселок этот и был лагерем, где формируются штрафные батальоны. Мальчик Максим из 70-х годов XX века во время игры с отцовским компьютером проваливался в пространственно-временной туннель и попадал на Луну начала XXI века в самый разгар непонятной "звездной войны". Прилежный читатель фантастики, Максим и представить себе не мог такого ада, какой он увидел воочию. Повесть была написана задолго до нашей афганской авантюры, но выглядела гротескной иллюстрацией на тему "войны всех против всех". Луна, как и положено, в повести считалась первым земным форпостом на пути инопланетной агрессии. Но ни штрафники, кандидаты в "пушечное мясо", ни их командиры, ни тем более Максим не могли взять в толк, какой смысл в этой войне без видимого противника. Да и был ли он, этот противник, вообще? Не родился ли он просто из-за сбоев компьютера Генерального штаба? Такие мысли приходят в голову героям на протяжении всего произведения. Но сделать они уже ничего не могут: машина войны пущена в ход, а раз так, нужны и убитые, и дезертиры, и потери - иначе война будет выглядеть ненастоящей. Слово "Гумга" превращается для мальчика в самоубийственный символ общества, где слово и ритуал неудержимо вытесняют реальность, где все игры смертельны, потому что "бой с тенью" ведется до победного конца. Легко понять, почему повесть Велтистова и Симашко, пройдя через множество редакций, не задержалась ни в одной: ее явная антитоталитарная направленность и твердое намерение писателей избегать трафаретных оценок делали произведение неприемлемым нигде, кроме "Лунариума".
Можно согласиться с Борисом Хазановым, заметившим, что "практически все произведения, включенные в "Лунариум", написаны в жанре шока". У читателя, воспитанного на "кургузовском" рационе, Луна-концлагерь, описанная в "Гумге", вызывала потрясение. Еще больше могла шокировать. Луна-бордель из рассказа Евгения Попова "Страдания молодого селеноида" и повести Виктора Ерофеева "Лунная красавица". И Попов, и Ерофеев сокрушали штампы поистине раблезианскими методами: над бесплодной и бесполой пустыней пуританской фантастики всходила Луна, вся переполненная плотью, почти лопающаяся под напором могучих жизненных сил. И кратеры, и горные пики, и даже лунная пыль - всё было олицетворением гениталий. Возможно, метафоры писателей были чересчур прямолинейны, а юмор скорее задирист, нежели тонок, однако эффект был налицо. Каждый поступок ерофеевской "лунной красавицы" Ойги, в лице которой (и в других, не менее важных, частях тела) автор изобразил своеобразного тяни-толкая из европейской расчетливости и русской чувствительности, был почти пародийным перепевом тяжелой "технологической" тягомотины официальной НФ литературы. Там, где у Кургузова, Понятовского, Маркелова, Шпаныря, Казанцева, Спирина и иже с ними серебрились лунные купола станций и складов, дымились заводские трубы и уходили ввысь тела транспортных кораблей; где постоянно "ковали что-то железное" или клеймили что-то зарубежное, - там у Ерофеева вызывающе стояла непропорционально огромная трехспальная кровать под шелковым балдахином, в которой каждый желающий (заплатив по таксе) мог занять место рядом с очаровательной Ойгой. Здесь тоже были свои "технологические" процессы, здесь давались и брались повышенные обязательства, здесь недовыполнялись или, напротив, перевыполнялись намеченные планы, и здесь, наконец, агент любой из разведок обречен был расстаться с одним из своих жизненно важных секретов (не в военно-политическом, но в чисто физиологическом смысле этого слова). На фоне угрюмой нетерпимости, порожденной "холодной войной", ерофеевский Дом терпимости на Луне смотрелся прямо-таки симпатично и мирно. По этой же причине и "юный селеноид" Квекс из рассказа Евгения Попова, прилетевший на Луну из другой звездной системы в надежде на платные удовольствия в, салоне мадам Баттерфляйшман, очень выигрывал в сравнении с бравым полковником КВС Сухловым-Кобеньковским, прибывшем на Луну якобы инспектировать зенитные лазеры, а на самом деле-с той же, что и юный Квекс, целью. Оба героя рассказа прекрасно знают, что никаких зенитных лазеров на Луне нет и в помине (их вообще пока еще не изобрели), но землянин с идиотском видом следует инструкции - в то время, как новоиспеченный селеноид целеустремленно ищет бордель. Позднее Попова обвиняли не только в "порнографии", но и в "клевете на нашу армию"; между тем его Сухлов-Кобеньковский представляет собой поистине универсальный (как военный, так и цивильный) тип отечественного номеклатурного недоумка, привыкшего облекать даже естественные желания в неестественные бюрократические формы. "Страдания юного селеноида", созданные не без помощи табуированной лексики и местами сделанные на грани фола, стали первой попыткой выхода нашей фантастики в еще одну запретную тематическую область и - благодаря "Лунариуму" - попыткой не последней.
Вслед за Луной-концлагерем и Луной-борделем в альманахе возникло жутковатое видение Луны-психушки. Этот образ практически одновременно родился у таких разных авторов, как Сергей Потапов (рассказ "Бедлам"), Донат Быков (рассказ "Dans la Lune comme a la Guerre" - "На Луне как на войне") и американец Филип Дик (короткий роман "Семь кланов Луны", перевод Инны Гуровой). В принципе, предполагалось, что альманах будет состоять только из произведений соотечественников, однако для Филипа Дика было сделано исключение. Дело в том, что вещь эта была в те же годы весьма актуальной и абсолютно "непроходной": в пору, когда объявляли невменяемыми диссидентов наподобие Владимира Буковского или генерала Бенько, невозможно было опубликовать роман, где бывшие обитатели дома скорби оказываются вполне нормальными, зато их врачи - наоборот, маньяками. А уж обращение лунных экс-психов за помощью к инопланетянам, могущим спасти их от нового заключения в сумасшедшем доме, и вовсе на советском языке называлось предательством и каралось по статье УК большим сроком и даже "высшей мерой социальной защиты". Точно так же и рассказы С.Потапова и Д.Быкова в тогдашней политической системе координат выглядели, по меньшей мере, злопыхательскими. Мир нормальный и мир безумный менялись местами. У Потапова, к примеру, эмоциональное донесение в Центр коменданта Лунной базы, обнаружившего американского агента, в конце концов, оказывалась болезненным бредом обитателя Бедлама, страдающего манией преследования. У Быкова, описавшего некие бессмысленные военные маневры на Луне, единственным здравомыслящим человеком, способным предотвратить катастрофу, становился "официальный" сумасшедший гарнизона, запертый в полевой лазарет; все прочие, напротив, проявляли все признаки болезненной депрессии. Вот почему ответ на финальный вопрос: "Так кто же из нас идиот?!", заданный этим главным героем своим визави, мог дать любой из прочитавших рассказ.
