Колебания настроений Первого секретаря ЦК КПСС, безусловно, оказывали влияние на книжно-журнальный процесс в стране. Скажем, повесть "Третья ракета" Василя Быкова, попавшая Никите Сергеевичу под горячую руку, была изъята из уже практически отпечатанного тиража "Нового мира" (произведение об экстремальной ситуации на космодроме, сюжетно предвосхитившее последующие события времен Карибского кризиса и внеочередного испытания ракет системы "Восход"). С другой стороны, прочитанные Хрущеву за завтраком в Пицунде главы из новой поэмы Твардовского "Теркин на Луне" (еще более "крамольной", чем только что не пропущенная цензурой поэма "Теркин на том свете"), так понравились Никите Сергеевичу, что он с ходу дал разрешение напечатать сразу оба произведения, и не только в "Новом мире", но и в аджубеевских "Известиях". (Уже из верстки цензура все-таки выгрызла одно четверостишие: "Где Россия, где Луна - // Не поймет Василий..." и т.д. - на том основании, что, дескать, рифма "Луна" - "ни хрена" не является литературной и одновременно бросает тень на спутник нашей планеты...). И все же литературная "оттепель" - как называл это состояние общества Илья Эренбург - продолжалась, вне прямой зависимости от амплитуды хрущевских нагоняев и милостей. К радости многих фантастов, не принадлежащих к кургузовской секции или пытающихся втихомолку выйти из-под ее контроля, после успешного запуска корабля "Восток-1" с Юрием Гагариным на борту (апрель 1961 года) Никита Сергеевич надолго переместил свое внимание с литературы на космонавтику: ему казалось, что еще один рывок - и Луна будет достигнута. Однако, как только он начинал дергать и торопить королевскую группу, дело совершенно необъяснимым образом начинало стопориться. Вероятно, люди уже отвыкли работать в атмосфере изнурительной гонки за результатом, и новая спираль спешки, раскручиваемая Хрущевым, бессознательно вызывала у них протест. Хрущев злился, устраивал разносы Королеву и Келдышу, но дело не двигалось быстрей...

Тем временем свободомыслие захватывало все новые плацдармы. Сталинский "лунный проект", продолжателем которого по-прежнему считал себя, Хрущев (во всем остальном уже осудивший Сталина), все чаще являл свои крайне непривлекательные, зловещие черты. Вся "лагерная проза" была направлена, с одной стороны, против безмерного унижения ни в чем не повинного человека, а с другой - развенчивала шизофреническую гигантоманию вчерашнего "вождя". В появившемся тогда стихотворении Евгения Евтушенко "Наследники Сталина" не случайно были и такие строки:

Публикация в июльской книжке "Нового мира" за 1962 год рассказа Василия Аксенова "На полпути к Луне" как бы предваряла грядущую встречу читателей журнала с "Одним днем Ивана Денисовича" Александра Солженицына. Правда, лагерная тема звучала у Аксенова еще глуховато но все же вполне отчетливо. Молодой парень Валера Кирпиченко, бывший зэк, работавший на строительстве космодрома в Сибири, после реабилитации уже навечно прикован к этому суровому краю. У него нигде больше ничего нет - ни дома в Москве, ни столичной прописки, ни больших денег. Есть только работа на космодроме, где он теперь вкалывает на правах "вольного", и есть безнадежная любовь к девушке Тане, стюардессе сверхсовременного космолайнера "Земля-Луна", которую он видел только один раз - когда из-за непогоды лайнер приземлился на здешнем космодроме. Рассказ, внешне неброский, был проникнут такой болью и такой тоской, что у читателя перехватывало дыхание. А финальный разговор Валеры с его приятелем, инженером Маневичем, только усиливал это чувство: "Маневич, ты не знаешь, сколько до Луны километров? - умоляюще сказал он, глядя на Таню, - ты же молодой специалист, ты ведь должен знать..." - "Да тысяч триста, что ли", - сказал Маневич. "Недалеко, - подумал Кирпиченко, плевое дело..."

Рассказ был замечен многими, и если бы не последовавшая вскоре публикация повести Солженицына, он стал бы предметом еще многих и многих разговоров (а также "писем в редакцию" и газетных "подвалов"). Однако "Один день Ивана Денисовича" вызвал сразу еще больший интерес. Памятуя печальные уроки публикации романа "Не хлебом единым", Твардовский (он с 1958 года снова занял пост главного редактора журнала, сменив Симонова) на этот раз решил подстраховать публикацию "на самом верху". В.Лебедев, тогдашний помощник первого секретаря, взялся лично оказать содействие, и ему удалось втолковать недоверчивому Хрущеву, что "Один день..." - "в высшей степени партийная книга, написанная в соответствии с духом XXII съезда".

Повесть Александра Солженицына оказала огромное, может быть, до сих пор еще не оцененное в полной мере, влияние на развитие советской фантастики - в центральной, "стержневой" ее теме. Впервые решительно и недвусмысленно был поставлен простой и страшный в своей простоте и ясности вопрос: "Зачем?" Увиденный глазами рядового заключенного Ивана Денисовича Шухова, строителя на секретном стратегическом космодроме Томск-8, "Великий Проект" превращался в нечто бессмысленное и прожорливое, в безумного Молоха, пожирающего людей просто так, без цели. Шухов - не мыслитель, не аналитик, он "просто" участник всех этих событий, их жертва, их наблюдатель. Умные и жестокие монологи отданы автором другим, второстепенным персонажам - бывшему астроному Цезарю Марковичу, бывшему кавторангу Буйновскому или даже вовсе безымянному персонажу Х-123. Это они в повести не раз и не два своими точными и беспощадными логически выверенными оценками фактически подпишут приговор бездонному "проекту" ("А известно ли вам, голубчик, - увесисто говорил Цезарь, в телогрейку свою поплотнее закутавшись, - что сейчас пока особого стратегического или даже тактического оборонного значения Луна не имеет. Лет через двадцать - может быть, но тогда уже наши постройки будут старым хламом. А пока все наши отважные чкаловы и водопьяновы, преодолей они космическое пространство и опустившись на Луну, смогут только крикнуть разок: "Да здравствует товарищ Сталин!", а потом в лед превратиться. Потому как ни воздуха, ни тепла, ни полезных ископаемых - вообще ничего нету. Место для памятника нашим свершениям - и только. Но там даже зону толковую для строительства этого памятника на Луне не поставишь. Чем зэков кормить прикажете? Чем им дышать, в конце концов?.." и т.д.) Иван Денисович малограмотен, не принадлежит к лагерной "образованщине" и однажды, улучив момент, даже полусерьезно интересуется у кавторанга: "Слышь, кавторанг, а как по науке вашей - старый месяц куда потом девается?.." Однако то, что умные и толковые зэки понимают разумом, Шухов чувствует душой - тоньше, острее, и недаром его одно только определение нелюбимой Луны - "волчье солнышко" - по значению уравновешивается автором с самыми разоблачительными высказываниями других персонажей...

В своих записках, опубликованных уже после смерти их автора, бывший помощник Хрущева В.Лебедев вспоминал, как трудно было уговорить Хрущева. Тот, прочитав несколько страниц и наткнувшись на цитированный выше монолог Цезаря, едва не отшвырнул рукопись. И потребовалось все дипломатическое искусство и Лебедева, и Твардовского, чтобы доказать, будто все эти филиппики относятся исключительно к сталинским временам и никоим образом не бросают тень на научно проверенную современную "лунную программу". (Тем не менее, через несколько лет, уже во время правления Брежнева повесть закрытым постановлением ЦК была запрещена к переизданию и к выдаче в библиотеках. Официальна - по причине "несвоевременности нового муссирования вопросов, связанных с уже давно осужденным партией культом личности И.В.Сталина". Фактически - под давлением некоторых высших чиновников Главкосмоса, которые не без оснований полагали, что повесть очень талантлива, а потому дискредитирует их первостепенный проект оборонно-стратегического значения. Этот факт послужил, как известно, последним толчком к переходу Солженицына в активную оппозицию режиму...)