— Стреляйте, парни, — отдал он автомат молодым.

И парни стали стрелять. Гильзы летели на брезент.

— Попробуем «личное» оружие, — сказал Аким и выпусти обойму из «макарова» по грудной мишени. — Отставить «Огонь»! — скомандовал он солдатам. — Женя, иди — посмотри, что получилось, — сказал он «своему» молодому.

Женька ломанулся к мишени.

— Все попали! — крикнул он.

— А хули же! — по-французски отреагировал Аким. — С такой дистанции я ещё в учебке увольнительные выигрывал, — сказал он, повернув голову к молодым солдатам.

Молодым солдатам, может быть, и не было интересно, что он там выигрывал, но коль уж он сказал, то они обязательно должны спросить, что именно и как он выигрывал. И они спросили, делая заинтересованные лица. Увидев их лица, Аким, вставляя новую обойму, с удовольствием начал рассказывать:

— В общем, дело как было? Наш командир взвода, старлей, вывел нас, молодых тогда ещё, отслуживших месяц-полтора, на стрельбище. И говорит: кто лучше меня попадет в мишень — тому увольнительная в воскресенье в город. Отстрелялись все — у меня лучше всех. Старлей берет пистолет в правую руку, ею же — мизинцем и безымянным, зажимает свой рукав под ручкой пистолета и начинает целиться. Рукав натягивается — даёт дополнительную жесткость руке. (И Аким показал как). Вот, думаю, хитрый черт, но ничего — ждем. «Бах» — стрельнул взводный, руку согнул в локте и опять медленно целится, выпрямляя руку, натягивая рукав. «Бах» — второй раз, и опять медленно. «Бах» — третий. Подходим. У меня больше! О-па! — увольнительная. Тогда старлей говорит:

— Давай, курсант, так — сейчас стреляем по пять патронов. Ты выбиваешь больше — каждые выходные, когда нет нарядов, — ты в городе, в увольнении. Если я больше — каждую неделю твои родные присылают мне омуль. Идет?

— Нет, — говорю я. — Каждую неделю присылать не смогут. Раз в месяц — это нормально.

— Хорошо, — говорит старлей. — Раз в месяц, но по десять килограмм.

Ударили по рукам.

Отстрелялись. Подошли. Смотрим — у меня больше. Взводный за базар ответил. Вот так вот, я каждые выходные (ну, почти каждые) был в увольнении. И что очень важно — друган мой Санька Зарубин в госпитале лежал, с ногой мучился — так я имел возможность к нему почти каждое воскресенье наведываться.

Аким подошел к линии огня и выпалил по обойме с двух рук. Классно! Ему понравилось.

— А ну-ка заряжайте ещё, — скомандовал он. — Сейчас, как в Чикаго… — Не зная, что как в Чикаго, он не договорил, но и так стало ясно, что сейчас он будет извращаться с двумя пистолетами.

Постреляв с двух рук поочередно из каждого пистолета, потом — одновременно из обоих (чтобы ощутить, как подбрасывает руки). Потом от бедра из одного, потом — с левой, ещё — с обоих. Потом, держа пистолет горизонтально, потом — и тот и другой — горизонтально, потом всевозможные вариации на эту и другие темы — никто ведь не возражает — главное патроны отстрелять, а гильзы летят на брезент. А молодые смотрят с завистью. Он и разошелся. И вот, наконец, он решил, как в американских боевиках: чуть-чуть присел, вытянул пистолет перед собой, взяв его двумя руками, и стал медленно целиться в мишень. Если б Аким достаточно видел боевиков, то, возможно бы, он и обратил внимание на то, что там герои кладут левую руку под ручку пистолета, а не хватают ею сверху правой. Но он не достаточно смотрел боевиков. И когда нажал на курок, он сначала и не понял, что произошло. Через секунду, когда кровь полилась с ободранного затворной рамкой большого пальца левой руки, и Аким увидел кусок наполовину оторванной кожи на пальце, он понял, что ошибся.

— Ебаный в рот! — сказал Аким очень громко и несколько досадно, и стал трясти кистью левой руки, роняя крупные капли крови на зеленую траву. Правую руку с пистолетом, согнув в локте, он поднял кверху (опыт службы — великая вещь), и сморщился, сжав губы. — Твою мать! Бегом бинт тащите.

— Сейчас принесу! — Быстро сказал водитель «Урала», и, уже на бегу к машине, добавил. — У меня в аптечке есть.

Попрыгав на месте, кое-как вытащив обойму, пальнув оставшийся в патроннике патрон в сторону мишеней, Аким положил пистолет на стол и стал зализывать рану, пытаясь языком прилепить оторванный кусок кожи на место. Соленая кровь всё текла. Отняв голову от кровящего пальца, Аким серьезно спросил:

— Бинт где?

— Несу, несу, — запыхавшийся водитель рвал зубами перевязочный пакет, подбегая к Акиму.

Аким взял пакет, сам его распотрошил, толсто и грамотно перебинтовал себе палец и ладонь, и, заметив, что кровь остановилась, грустно улыбнувшись, сказал:

— Вот так, пацаны, стрелять нельзя.

Пацаны с облегчением выдохнули, приблизились к Акиму и стали усиленно выражать ему свои соболезнования.

Назначив старшим на огневом рубеже водителя «Урала», Аким пошел на обрывистый берег речушки, где старший лейтенант Ткаченко пулял куда-то с обрыва из спортивных своих «ТОЗовок».

— Что с рукой? — спросил Ткаченко, когда Аким подошел к нему.

— Поцарапал, — неопределенно сказал Аким, чтобы не сознаваться, что он нарушал технику безопасности на огневом рубеже. — Из кузова выпрыгивал, за борт зацепил.

— Сильно?

— Не. Щиплет немного.

Действительно щипало и, даже, как-то подергивало что-то там внутри.

— Из «ТОЗовки» хочешь пострелять? — добродушно спросил лейтенант.

— Не откажусь.

— Вот, бери вторую.

— А куда стреляем?

— Вон — по трясогузкам, — махнув головой, указал Ткаченко вниз на илистый берег.

Речка в этом месте делала поворот, и часть берега была занесена илом. По нему семенили трясогузки, выискивая что-то во влажной земле. Пара птичек валялась влепленными в ил, и ветерок медленно уносил их рассыпанные перышки в реку.

— Веселое занятие, — оценил Аким.

— А то!? — ответил Ткаченко, медленно прицелился и плавно спустил курок.

Пулька влипилась в ил позади птички, разбрызгав грязь. Птичка вспорхнула, но тут же опустилась рядом, и, как ни в чем не бывало, продолжила поиски своих червячков. Таких ямок от пуль на берегу было уже довольно много.

Пристрелив одну трясогузку, Аким понял, что это занятие не для него и пошел обратно на стрельбище.

Молодежь отчаянно тратила патроны, но довольно аккуратно разбираясь с оружием. Уже подтянулись ребята с Директрисы и мучили автомат. Офицеры ещё сидели в дали, под своим сытным навесом, иногда поглядывая в сторону стрельбища. Аким присел на лавочку в тени соответствующего полигону щита, и стал наблюдать за стрельбой ребят и смотреть на свой перевязанный палец. Хорошо вот так сидеть: солнце, гора с опаленными соснами от частых попаданий танковых снарядов, птички поют, травка зеленеет, плывут облака, мухи жужжат, оводы достали, Ткаченко лупит трясогузок, парни шмаляют одиночными и очередями, офицеры пьют, палец ноет, жара, пить охота, но приходится курить, служба идет. И зампотыл идет. И зампотех идет. И все идут пострелять. Приходится вставать, застегиваться, поправлять ремень, идти навстречу и докладывать, что за время планового отстрела боеприпасов происшествий не произошло.

— А что с рукой? — ехидно спрашивает зампотыл.

Но он пьяный, а значит, любит юмор. Зная его слабости, Аким отвечает, не боясь:

— Передернул неудачно.

— Ты, писаришка, не увлекайся, — улыбаясь, говорит Жидков (ему нравится в такое время, как Аким реагирует). — Меньше дрочи!

— И попробуй правой! — хрипло вставляет зампотех и ржет своим басом, как охрипший конь.

— Я и так не особо балуюсь, — подыгрывает им Аким. — Соскользнула.

Офицеры смеются и решают, кто какое упражнение стреляет. Поспорили. Сейчас будут усераться — доказывать, кто лучший стрелок.

Через час, навеселившись, отцы-командиры ушли к Ткаченко мочить трясогузок. «Всё, — решил Аким, — теперь не вернуться. А патронов ещё — хоть отбавляй». Теперь-то точно нужно поднапрячься, чтобы всё это отстрелять.

— Парни, вы когда-нибудь видели, как плюется «Калашников»? — спросил Аким у ребят.