В обстановке подавляемой паники проходила эвакуация предприятий. Жители города разбегались по селам практически с начала войны. Гражданское население было брошено на произвол судьбы. Последней акцией после поступившего приказа об оставлении Киева, был сброс с мостов в Днепр многомесячных запасов продовольствия для населения, а потом и взрыв мостов.

Многие евреи уезжать из Киева не хотели. Все помнили закон и порядок, который был при немцах в 1918 году. Сталинской пропаганде не верили. Кстати, в ней почти не упоминалось про преследования немцами евреев. Эти сведения можно было получить от многочисленных беженцев, но и они больше рассказывали про зверства ОУНовцев и бандеровцев.

Кроме понятных причин (не оставлять больных и очень старых), была и боязнь потерять то, что еще оставалось от прежней жизни – квартиру (оставшиеся комнаты), мебель, вещи. Так, например, не уехали старики Ковлеры – и погибли. Но их невестка и моя тетя Боня, не сумев уговорить их, жестко потребовала от своих родителей и сестры уезжать. Мужа Бони Сеню мобилизовали на автоперевозки. Брат Абрам уже стал командиром Красной Армии.

Больше всех против отъезда был дед. Он Сталину не верил. Но Боня сказала, что без них она не уедет. Тогда вступила в действие предприимчивая и бесстрашная баба Вера. Она сумела добыть пропуска на пароход, шедший до Кременчуга. Боня была беременна, и у нее началось кровотечение. Ее на тачке повезли к пароходу. Испугались, что живой ее не довезут и дед с бабой остались вместе с ней.

Рая с Ренкой, кажется, уехали тем пароходом. А Боня после выкидыша, едва не стоившего ей жизни, дед и баба Вера, сумевшая чудом достать еще один раз пропуска, чем спасла жизнь семьи, уехали последним пароходом. Пароходы обстреливали и топили, но у немцев были цели и поважнее, поэтому обошлось.

Боня осталась с Сеней под Куйбышевом, а потом их послали во «второе Баку», между Волгой и Уралом, где давно уже обнаружили нефть, но получить ее в заметном количестве удалось только в конце войны, когда добурились до глубоких девонских слоев. Туймазинский фонтан забил во второй половине 1944 года. Возле него и образовался поселок, а потом и город Октябрьский, где в том же году родился Валя, а в 1947 Сева (он был в свидетельстве о рождении записан Мишей и решительно перешел на это имя в школе) – мои двоюродные братья Ковлеры.

Дед с бабой Верой и Рая с Ренкой оказались в Уфе, куда эвакуировались некоторые украинские министерства и писатели Украины. Было холодно и голодно, хотя семья и получала папин аттестат. Мы с мамой получали часть аттестата только с середины войны.

Баба Вера проявляла чудеса предприимчивости – уходила на базар без денег и с пустыми руками, домой приходила с продуктами. Диалог на базаре начинался примерно так:

– Почем ваш бурак?

– Ты сама дурак, а это свёкла.

Как-то тетю Раю увидел на улице старый еврей и спросил, не дочка ли она Хайма Рогозовского. Узнав адрес, он через два дня принес полмешка муки и сказал, что дед спас ему репутацию и жизнь, когда разбирал его дело, как третейский судья. (Евреи до революции избегали гражданских судов). Деду мука не помогла – он умер от диабета в конце 1943 года. Инсулина тогда было не достать.

Мужья моих двоюродных бабушек в этом же году умерли в эвакуации в Омске. Айзенберг – от рака желудка. В первую мировую он спилил себе зубы до корней, чтобы не идти на фронт, а потом во вставленных «золотых» зубах оказалось много меди. Это, видимо, и сказалось, да еще при отсутствии достаточного питания.

В детстве и юности я считал, что все евреи, как папа и его друзья, воевали, или, по крайней мере, трудились не щадя сил и здоровья в тылу. Но оказалось, что один, в общем-то, даже и не родственник, действительно отсиживался в Ташкенте. Не подлежа мобилизации по возрасту, он и сына от нее избавил, считая, что это «не наша война». Жили они после войны получше, чем другие, а сын благополучно дожил, ничем не болея, до девяностолетнего возраста.

Еще более странным оказалось поведение некоторых евреев, не уехавших из Киева по «принципиальным» соображениям (особенно тех, кто получил немецкое образование). Да, они не верили сталинской пропаганде. Но радиоприемники-то у них были (по крайней мере, до первых дней войны). Они знали в совершенстве немецкий, могли услышать и понять, что это другие немцы – не те, которые были до и во время Первой мировой войны. Тем не менее, один из них был в составе тех, кто в Киеве преподносил немцам «хліб-сіль» на прекрасном берлинском диалекте. Он был «полезный еврей» – лечил зубы высшим офицерам вермахта (а до этого членам ЦК и высшим чинам НКВД). Немцы, лечившие у него зубы, предупредили, что ему грозит опасность. Но он предупреждению не внял. Доносы соседей (квартира с роялем на улице Коминтерна – Безаковская 19) скрыть не удалось. От Бабьего Яра он не ушел. Как и 51 тысяча[53] евреев из тех, кто не смог или не захотел бежать из Киева. Погибли в Бабьем Яру и более двадцати его близких родственников, которые, может быть, на него, как на информированного человека, ориентировались.

Акция в Бабьем Яру обозначается в немецком перечне преступлений как погром. Сверху акцию «не заказывали». Да, немцы были в ярости после радиоуправляемого взрыва Крещатика и прилегающих улиц. Говорят, взрывы произошли после того, как один из «штирлицей» доложил в Центр о планируемом параде немецких войск в Киеве, который будет принимать Гитлер. И дежурный «юстас»[54] в Москве отдал приказ привести в действие сверхсекретное оружие – радиоуправляемые мины. Под обломками зданий и в пожарах погибло намного больше киевлян, чем немцев. Немцы должны были как-то реагировать (да и рапортовать командованию, что меры приняты).

Тут и подоспело предложение украинских националистов – отомстить. И понятно кому – евреям. Они брали всю организацию на себя. От немцев требовалось только разрешить, а затем контролировать акцию. В немецком плане действий предусматривалось выполнение основной работы чужими руками. Немцев было гораздо меньше, чем западных украинцев из бывших бандеровских батальонов «Нахтигаль» и «Роланд» и оуновского куреня Мельника «Буковина». (Их незадолго до акции преобразовали в полицейские шутц-батальоны и на этом основании иногда отрицается их участие в расстрелах). Еще больше нашлось добровольных и полудобровольных помощников – совсем не бескорыстных энтузиастов. Приказ «Всем жидам города Киева…», который принуждал всех евреев под страхом смертной казни явиться на сборный пункт, был написан на языке, характерном для Западной Украины. Уже первое слово «жиды», обычное до сих пор обозначение евреев в странах Восточной и Центральной Европы (не носящее там оскорбительного характера), на Украине не употреблялось. Вспомним, что последняя перед войной украинизация достигла-таки своей цели – в селах и таких городах, как Харьков, Днепропетровск, люди и писали и говорили на украинском. Еврейский мальчик Халатников, будущий академик, получивший аттестат с «вiдзнакою», говорил по-русски с украинским акцентом и писал на русском с украинизмами. Украинский язык он знал лучше, чем русский.

Эстафету по уменьшению еврейского населения в Киеве после войны подхватило «интернациональное» советское руководство Киева и Украины. Всем министерствам и ведомствам была поставлена задача по возможности не допускать евреев в Киев после войны. С этим столкнулась тетя Рая, когда она приехала из эвакуации с Ренкой в 1944 году по вызову Наркомпроса, в котором она раньше работала. Оказалось, что работы для нее там нет. Значит, нет и прописки – ей не отдавали комнату в квартире, где она была ответственной съемщицей. Приютили ее «украинские пісьменники», с которыми она свела знакомство еще в Уфе. После устройства на работу тетя Рая смогла вернуть комнату в квартире деда.

Саша Айзенберг, занимавший ведущую должность в Наркомфине, разрешения на приезд в Киев не получил. Не желая оставаться в Омске, он согласился на работу (и прописку) в Москве, хотя и не такую престижную, как в Киеве.