Я хожу вокруг — эфа не обращает внимания. Я говорю, хлопаю в ладоши — эфа не шевелится.

Коричневое тело ее разрисовано черным и белым: готовый узор для ковра! Я, кажется, даже видел где-то такие ковры. Наклоняюсь и разглядываю ее в упор. На маленькой голове у нее белый крест. Знаменитый белый узор, похожий и на крест и на стремительный силуэт белой птицы.

Я начинаю привыкать к эфе. Ничего страшного: просто тупая медлительная рептилия. Но однажды я трогаю ее хворостинкой: «медлительная» эфа распрямляется, как тугая пружина, и мгновенно исчезает в норе. Ого! Не зря у ней на голове узор летящей птицы! Что, если она с такой же быстротой кинулась бы мне в ноги? Пожалуй, надо поосторожней: ведь в каждом зубе эфы по смертельной дозе яда.

Странные бугорки попадаются под ноги в сыпучих песках. Будто кто-то разложил по барханам круглые камешки и присыпал сверху песком.

Я пнул ногой такой бугорок, а под ним не камень, а… гриб! Растет и круглой шляпкой вспучивает песок. В заблуждение вводит.

Каждое утро встречаю в песках жука-полосатика. Как зебра: в черных и белых полосках. И всегда такой деловитый и занятой. То что-то ищет, то что-то ест. А если бежит — то уж сразу видно, что знает куда. Тронешь — он заскрипит недовольно, но покорно подожмёт лапки и надолго съежится и замрет: «Ну проходи, проходи — чего от дел отвлекаешь?»

На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Черная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.

Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.

Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над черной пустыней — но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И все манит и манит в ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.

Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос все зовет и зовет… Это, авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и сорняками.

А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос его, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.

Небо в россыпи ярких звезд. Я включаю фонарь — звезды и на земле!

Вот зеленые, как изумруды, это глаза паука-тарантула. Не пожалела природа на тарантула глаз! Спереди два — как фары, под ними четыре — подфарники, еще сверху два — надфарники.

А вот звезды красные, как рубины. Это глаза ящерицы-геккона. Стоит он на тоненьких ножках и виляет хвостиком, как собачка. Чешуйки на нем крупные, как на рыбке. А хвостик покачивается и что-то шепчет-шепчет: это чешуйки хвоста трутся друг о друга и тихонько стрекочут. Геккончик испуганно смотрит и удивленно протирает глаза свои красные… языком!

Под кустом два тускло-розовых глаза. Там заяц-песчаник лежит. Вот глаза приподнялись и покатили, поскакали, как по ступенькам.

Как два летучие светляка, плывут над кустами глаза голубые. Голубые с зеленым огнем. Это идут джейраны.

А вот неверные, разноцветные: то красноватые, то вдруг зеленые. Там хищный барханный кот. Посветил глазами, поиграл красками и вдруг погасил их, как выключил. Значит, пригнулся и неслышно уполз.

Я тоже выключаю фонарь, и сразу же гаснут земные звезды. Зато звезды над головой становятся ярче. Щебень сухо похрустывает под ногой. Авдотка все зовет и зовет, а я все иду и иду…

В деревне песчанок переполох: важное событие — прохожий идет! Я иду, и на меня глазеют со всех сторон. Из темных норок-окошек, из темных норок-дверей. Иные в испуге вытянулись на цыпочках, в отчаянии сцепив в кулачки розовые крысиные пальчики, и прижали кулачки к груди.

А кто, сгорая от любопытства, пялит выпученные глаза, поворачивая за мной усатую мордочку и старательно почесывая пятерней под мышкой. И у всех рты разинуты от страха и удивления. И все пересвистываются — переговариваются, обсуждают что и к чему. И у каждого хвост торчком, как акварельная кисточка.

И только суслик — их сосед — невозмутим и равнодушен. Он возвышается на бугорке посредине деревни как монумент. Толстые щеки самодовольно лежат на круглых плечах, жирные лапки благочестиво сложены на животе. И косые глаза его смотрят вдаль презрительно и равнодушно.

Впереди у горизонта темнеет рощица, справа видны скалы-останцы, слева блестит озерко, а позади — солончак. Все хорошо видно, и днем в таком месте не заблудишься. Но опустилась ночь, и все сразу исчезло. Теперь садись и жди утра. Так мы и сделали. Сидим, ждем. Темнота, тишина. Где право, где лево? Где скалы, где озеро? Не видно, куда идти.

Но вдруг, с первым ночным ветерком, пахнуло на нас пряным запахом лоха и долетел далекий свист соловьев. Значит, роща в той стороне, только теперь она стала от нас слева! Что, если пойти к ней сейчас, наставив нос на запах и навострив ухо на соловьев? А здорово бы вот так, не видя, отыскать ночью далекую рощу по соловьиному свисту!

Но раз роща слева, то солончак должен быть справа. Поворачиваю ухо вправо, прикладываю к уху ладонь. Далеко-далеко стрекочут сверчки. Так и есть, там солончак: сверчки любят селиться у солончаков!

Впереди глухо ухнул филин. Филины в пустыне живут только на скалах. Значит, скалы-останцы впереди. А позади? А позади чуть слышен гогот гусей: кто-то всполошил перелетную стаю на озере. Значит, озеро позади.

И вот опять, как и днем, известно где что. Только днем было видно, а сейчас, ночью, — слышно. Можно смело идти, не заблудишься — знай держи ухо востро.

Но идти неохота. До того хорошо сидеть на теплом песке и слушать голоса ночи. И соловьи, и гуси, и филин, и сверчки — и всё сразу! Не часто бывает в пустыне такая роскошь.

Раз услыхал я в песках странное шуршание и потрескивание. Вот так на раскаленной сковороде сало шкварчит. Но не торопитесь в гости на угощение. Это стрекочет ночная змея эфа. Она слышит шаги и предупреждает: проходи мимо! А замешкался — «сало на сковородке» зашкварчит громче и злее. «Эфа поджаривает злость», — говорят ловцы змей. И когда злость у нее поджарится и накалится, станет эфа тыкать головой в вашу сторону, стараясь клюнуть в ногу.

Сырой туман наплыл на саксаулы. Сучки и ветки покрылись сизым налетом — как холодное стекло от дыхания. Потом налет обособился — бисеринками. Бисеринки взбухают, коснувшись друг друга, сливаются, как капельки ртути, и вот уже скользят по сучкам серебристые змейки, глотая на ходу друг друга и раздуваясь.