Под ногами дорожный песок, по обочинам белоснежный бурьян, кустики, веточки саксаула. Как белые ветви кораллов на черном бархате. Такими всегда кажутся ночные заросли в свете яркого фонаря.

Овал света ползет по земле, и поднимаются по сторонам все новые диковинные кораллы, и толпятся и сталкиваются за ними раскоряки черных теней.

Что-то вдруг взблеснуло посредине дороги — это жук черный катится, словно бусина. Что-то мелькнуло — тушканчик бусину украл. Что-то сверху упало — сыч накрыл тушканчика. Голову на свет повернул: два глаза, как два янтаря!

Не успел сыч взлететь — что-то темное его заслонило, черкнули искры красно-зеленые, и все исчезло. И вот опять в овале света одни белые стебли кораллов. А за ними плывущие раскоряки теней.

Золотая в черную крапинку ящурка что-то учуяла сквозь песок. Сунула в песок нос, стала копать. Ага — вот оно тонкое, полосатое, вроде знакомой гусенички. Цап ее!

А это не гусеничка, это хвост песчаной круглоголовки. Так бедная дернулась — чуть шею ящурке не свернула! Ящурка с перепугу в одну сторону кинулась, круглоголовка в другую.

Вот страх-то!

Лунная ночь — свои же следы на песке видны. Тянутся позади, как черное многоточие. Даже от тощих стебельков четкие черные тени. А уж струйчатые барханы словно киты-полосатики брюхом вверх! И везде по песку искорки, искорки: грани песчинок горят. Из черного куста на посверкивающий песок словно лунная струйка вытекла: лениво течет, извивается, переливается. Это ночной удав на охоту выполз: ползет и под луной светится…

Пустынную куропаточку найти трудно. И все потому, что любит она… пудриться!

Выроет лапками лунку, ляжет в нее и давай крыльями пыль на спину взбивать. Грудкой и животом по пыли ерзать. Напудрится от хвоста до носа — и будто ее и не бывало! Только была — и нет!

Живет на желтом склоне — пудрится желтой пылью, на сером — серой, на красноватом — красной. Попробуй-ка разгляди ее, если она на желтом желтая, а на красноватом красноватая! Хоть глаза прогляди — все равно не увидишь. Лишь голосок звонкий слышен: «Чиль! Чиль!» Словно красноватые и желтоватые камешки сами по себе переговариваются.

Измотанные перелетом через пустыню утки наконец-то увидели воду — целое озеро! Радостно крякая, плюхнулись с лету в воду: их истомила жажда, жара и голод. Утки плескались и окунались, вздымая фонтанчики брызг. Но вдруг блаженное крякание сменилось тревожным. В воде не было ни единой живой козявки, чтобы утолить голод. Да и жажду вода не утоляла: была она противная, горько-соленая, вязкая, как рассол.

Не вода, а соленый кисель; вся будто пронизана инеем, покрыта соленой шугой и плавучим соленым «салом». Брызги воды на перьях ссыхались в нашлепки соли: перья слиплись, лапы увязли, крылья стянуло коростой.

Утки в ужасе заметались, забились, отчаянно закричали. Но уже было поздно. Соленая жижа превратила перья в сосульки.

С трудом выползли утки на плоский песчаный берег. Но тут и того хуже. Липкие лапки прилипли к песку, липкие перья ссохлись — и утки превратились в соленые мумии.

Долго лежали на берегу эти белые комочки соли, пока ветер их совсем песком не занес.

А озеро ласково сверкало и переливалось, манило новых измученных жаждой и голодом птиц.

Все торопятся запасать. Сорокопут летом вялил на солнце жуков и ящериц, натыкая их на колючки. Большая песчанка запасла в норе сено, а краснохвостая — зерно. Корсак еще весной зарыл в песок птичьи яйца. Еж жирку на боках запас, толстохвостый тушканчик жирок отложил в хвосте. У верблюда на спине два горба — словно два рюкзака с салом. Сыч в дупло, как в холодильник, уложил дюжину воробьев, полдюжины мышей, пяток скворцов, парочку жаворонков и кузнечика. А саксаульная сойка насовала в ямки и щели жуков и зерен: зимой и зернышку будешь рад, зимой и жук мясо!

Пусто в степи — ни зверя, ни птицы. Голо в степи — трава выжжена солнцем. Зато есть где разогнаться осеннему ветру!

Вихри, визжа и подвывая, как стая голодных псов, гонят перед собой легкие шары перекати-поле.

Шары бегут наперегонки, подскакивают, сталкиваются и, сцепившись, катятся кучей. Подхваченные смерчем, вздымаются ввысь; вдруг падают, распадаются и опять бешено мчатся на край степи, где земля сливается с мутным небом.

За серым камнем залег старый дрофич. Дудак-дрофа — самая крупная птица степи, весом с пуд — настоящий степной великан. Как олень-одинец отбился он от своей стаи и кочует теперь один по голой широкой равнине. Такой сумеет себя охранить, ни зверь к нему не подтаится, ни человек. Зоркий. И все в степи знает.

Вот в мутной дали среди бегущих шаров перекати-поля чуть показалось серое пятнышко. А дрофич настороже: это за ним собрался охотник. Охотник будет медленно подвигаться в арбе, запряженной неповоротливым верблюдом, будто он едет мимо, по каким-то другим заботам. А на самом деле начнет упорно и незаметно приближаться к пасущейся одинокой дрофе.

Дрофич не стал дожидаться арбы, встал на ноги и, разогнавшись, тяжело поднялся на воздух.

Полетел он не прямо от арбы; в той стороне, куда она направлялась, могла лежать цепь охотников. Старик полетел в сторону и летел до тех пор, пока арба не пропала из глаз.

Тогда он опустился на землю и спокойно залег за камнем с подветренной стороны.

Пусто в степи. Голо в степи. Одни только легкие шары перекати-поля с шорохом бегут и бегут мимо.

Песчинки, большие и маленькие, бьют в камень. Камень звенит. Звон тихий, ласковый, чуть слышный. И вдруг сердитый, тревожный.

Дрофич поднял седую усатую голову и смотрит в степь. Бегут и бегут кусты перекати-поле. Одни проносятся сбоку, другие перескакивают через камень. Вдали несколько легких кружевных шаров сгрудились в темную кучу, и куча, медленно переваливаясь, катится к камню. Дрофич снова опускает голову, прижимается к земле и дремлет.

Вот в другой раз дрофич поднял голову: все так же бежали по степи легкие кружевные шары, все так же медленно переваливалась темная груда кустов перекати-поля; только теперь она была совсем близко.

Зорче оленьих глаза у старого дрофича. Далеко-далеко примечают они врага.

Слух дрофича не уступит оленьему слуху. Хоть уши его и скрыты под перьями, но далеко слышит он в траве даже мышиный писк.

Вот бы тебе, дрофич, еще тонкий олений нюх! Подкатила по ветру темная груда кустов к самому камню, вдруг отвалилась в сторону, а перед дрофичем охотник стоит! И уж ружье к плечу поднял.