Мы испугались, но тут же рассмеялись.

Встала Нина, подняла вверх фонарик.

— Смотри! — сказала она зачарованно. — Какая здесь красота!..

Мы были уже внутри выработки, в белой пещере. Нет, вы видели белую пещеру? Из белой, чистой глины? Видели, чтобы и пол, и стены, и потолок — всё было будто подсинённое и всё чтоб горело удивительно ровным морозным огнём?

Смотрела Нина на это белое сияние, и лицо у неё похорошело от удивления, а на щеках обозначились глубокие вишнёвые ямочки. В тех ямочках, казалось, светился мёд. У меня даже сладко во рту стало, я сложил язык желобком и кончиком языка лизнул её щёку.

— Ой! — вскрикнула Нина. — Ты чего пугаешь?

Она вытерла рукой щёку, подняла ещё выше фонарик и подошла к стене: в белой холодной глине, изрубленной лопатами, мерцали разноцветные камушки, блестели красные жилки. А из тех жилок выступала вода и холодными каплями падала под ноги. Казалось, капли сразу же замерзали, и в пещере звонко раздавалось эхо от каждого удара.

Я продрог, приблизился к Нине, и мы шёпотом, друг другу на ухо заговорили:

— Нина, у тебя глаза светятся.

— И у тебя.

— У тебя нос холодный.

— И у тебя.

— У тебя губы дрожат.

— И у тебя.

— Давай отсюда убежим.

— Давай!

Мы пустились наутёк, и задрожала, заговорила вся пещера.

Мы карабкались вверх, толкая друг друга, визжали не то от страха, не то от смеха, трудно сказать. И вот наконец снова на горе… Сколько здесь солнца, тепла, запахов! Как хорошо наверху!

Постояли вдвоём, согрелись, надышались вдоволь.

— Давай в камушки поиграем, — предложила вдруг Нина.

— Давай, — согласился я, а про себя подумал: «Может, не надо… Девичья игра — камушки. И никогда у меня дальше «перевоза» не шло, я видел только, как другие играли».

— Чур-чура, я первая! — крикнула Нина и быстро насобирала хороших, обточенных камушков. — Как раз ровно пять!

Она уселась на земле, одёрнула платьице, а потом с каким-то таинственным видом стала дуть в руку, по-своему на ладони разложила камушки.

— Играю в «наседку», — объявила она.

И не заметил я, как Нина подбросила камушки. Подбросила, сверкнула ладошкой и — хвать! — поймала их на «спинку» руки. Камушки стукнулись в воздухе, кучкой упали на руку и как будто замерли — ни один не скатился на землю. Она ещё раз подбросила — и снова камушки на ладошке.

Здорово!

И я когда-то играл в «наседку» — один или два камушка ловил. А это означает: будешь дальше играть с тем одним или двумя камушками, которые насобирала «наседка». А ничего не поймаешь — всё, иди, братец, гуляй!

— Теперь «перевоз», — сказала Нина.

Высыпала своё добро на землю и начала «перевоз», потом «карусель». Быстро, высоко подбрасывала она камушки, то по одному, то по два, а то и по три, и пока они пролетали перед самым носом у Нины, она хватала с земли новый камушек, успевала подбросить и его, и даже умудрялась при этом ударить в ладоши, а то и обернуться на пятках и на лету поймать камушки, не уронив ни одного на землю. Я только хлопал глазами, глядя, как мелькают её косички, бегают глаза, сверкают на солнце колени, как шевелит она ртом, словно помогает и губами ловить мелькающие перед собой чудо-камушки.

— Всё! — со вздохом произнесла Нина и языком слизнула капельки пота, которые повисли на кончике её носа, потом устало опустилась на землю. А у самой щёки горят и в глазах озорные огоньки!

Ну конечно, рада-радёхонька!

А мне что делать? Как мне, бедняге, спасаться? Если бы это на пруду было, да если бы мы затеяли «дед бабу везёт», тогда бы я так запустил камушек, что он триста раз на воде подскочил бы. Правду говорю: если не триста, то раз семь или восемь. А что здесь…

— Слушай, Нина, — предлагаю я, — может, пойдём на Хиврю?

— Ты чего, испугался? Не хочешь играть?

— Не испугался, — говорю. — А на Хиврю опоздаем.

— А что там на Хивре?

— Ну-у! Такого ты сроду не видела. Айда скорее!

Хивря — это наша гора; крутой стороной она обращена к солнцу. Здесь, на самом солнцепёке, трава выгорает, земля дымится и от сухой полыни в глазах горько.

Мы взбираемся на гору, ближе к небу, отсюда видно степь, бугристую насыпь дороги и телеграфные столбы, что стоят в степи, как оловянные солдатики.

— Садись, — предложил я Нине и похлопал ладонью по горячей земле.

Мы уселись так, чтоб Нина видела меня, а я видел её.

— Угадай, кто здесь живёт? — Я показал ей спрятанную в траве маленькую норку.

В ту норку разве что палец мог пролезть. Однако как она хорошо сделана: отверстие круглое, стены гладенькие, очень тонко выложены ватой. Даром что в земле — норка чистая и светлая.

— Здесь живёт паук-крестовик, — сказала Нина.

— Правильно. Сейчас мы поговорим с ним.

Я вытащил свои припасы — капроновую нитку и немного смолы. Смолу помял в ладони, подышал на неё, чтоб мягче была, и вылепил «язычок». Потом привесил к нему нитку и тихо, осторожно опустил «язычок» в нору.

— Подёргай, — предложил я Нине. — только не очень дёргай, а так, слегка. — И я показал, как надо дразнить паука. И заодно приврал, что если его подразнить, то он начинает сердиться и высвистывать. — Ну что? — спрашиваю.

С таинственным видом склонилась Нина над норкой. Одной рукой водит нитку, другой рукой, пальцем, грозит мне:

— Тс-с!.. Дёргает… Хватает за нитку!

— Как дёрнет посильней — тащи!

Так и случилось: Нина рванулась назад, нитка за нею, и вылетел паук из норы, как рак за наживкой. Серый с крестом паук, который вцепился клещами в смолу. Он качался на нитке, как раз перед самым носом у Нины, перебирал волосатыми лапами, молил о пощаде.

Не была бы она девчонка, если бы не подскочила, не бросила паука, не запищала, не хлопнула меня по шее:

— Ах ты врун!.. Испугал меня!

Пока мы толкали друг друга и визжали, паук вытащил лапы из смолы и юркнул в свою норку.

— Интересно, как они прядут нитку? — спросила Нина.

— Кто они?

— Да пауки.

— По-моему… Гм!.. По-моему, ловят пушинки и из пушинок прядут. И нитки прядут, и сетки для мух, и вату делают для паучат… А тебе зачем?

— Да так. Вот посмотри, какая тоненькая ниточка. — И Нина провела пальцем в воздухе.

Между одним и другим стебельком травы повисла паутинка. Она светилась на солнце. Гибкие стебли туго натягивали её, как струну. И паутина тихо, баюкающе вызванивала.

— Это, наверное, антенна, — догадался я. — Пауково радио.

— Давай послушаем, о чём оно говорит.

— Давай.

Я приложил ухо, послушал и сказал:

— «Ни-и-ин-на… Ни-ина…» — передаёт.

Нина приложила ухо, послушала и сказала:

— «Лё-он-ня… Лё-оня…» — передаёт.

Я снова приложил ухо и сказал:

— «Вру… вру… врунишка ты, Нина…» — передаёт.

— «Нет, это ты врунишка…» — вот что передаёт.

Теперь мы уже вдвоём приложили уши, стукнулись лбами, и паутинка — тресь! — оборвалась.

— Вот жалость! — сказала Нина.

— Жаль! — вздохнул я.

Не сговариваясь, мы поднялись с земли и пошли за паутиной. Она парила в воздухе, извивалась, как струна: она была живая и озорная и куда-то летела в степь, а мы спешили за ней.

— Смотри, она убегает от ласточки.

— Смотри, она поворачивает на дорогу.

И мы идём за паутинкой, выбираемся на старую дорогу и дальше собираемся шагать; если нужно будет, то пойдём в белый город, где белые дома, белые киоски, белые ремни у милиционеров. И мы пошли бы в тот город, но ветер качнул паутинку, поднял в небо, выше телеграфных проводов, выше ласточек, туда, к мягким пышным облакам. Исчезла паутинка, растаяла.

А на земле остались столбы с белыми чашками, а между ними — туго натянутые провода, которые, по-видимому, тоже звенят. Я приложил ухо к чёрному столбу: гуд-гуд-гуд… — гудел, дрожал встревоженный столб; напряжённый стон его шёл из-под земли, бежал по дереву и дальше нёсся куда-то по проводам.