Виктор Близнец
Звук паутинки
* * *
Посвящаю эту книгу майским жукам, кузнечикам, летнему дождю, тёплой неторопливой речушке с деревянными мостиками и кладками — самым удивительным чудесам на земле, которые мы открываем в детстве
Автор
Серебряный человечек
Дзынь…
Дзинь…
Бумс!..
Я лежу, объятый густой темнотой, и слушаю, как он забавляется. Он давно живёт в нашей хате — может, за печью, а может, под скамейкой, где, свернувшись клубком, дремлет Сопуха. Он совсем не боится Сопухи и часто спит на её мягких лапах. А рано утром, когда никого нет и ставни закрыты, он приходит ко мне в гости. Садится на краешек моей кровати и вызванивает серебряными подковками.
Дзынь…
Дзинь…
Бумс!..
Сейчас он в углу возле шкафа. Там чёрная кадка с водой, там сыро и темно, но я вижу его. Он тоненький, как стебелёк, этот забавный человек. И светится синим огнём. А быстрый, проворный — не уследишь за ним. Шасть, шасть! — так и бегает по полу, всё скоком-прискоком, бесшумно порхает по хате, и кажется: мерцает светлячок во тьме. Крылышки у него лёгкие, прозрачные, словно у кузнечика, и, когда он ими машет, они тихо шуршат, почти неслышно трещат-потрескивают.
С утра ему весело. Наверное, хорошо выспался, позавтракал пшеничными корочками (я накрошил ему на скамейку) и теперь играет-прыгает на одной ноге. Подпрыгнет и ударит подковками: дзинь!.. Подпрыгнет и ударит: дзинь! И сам слушает, как переливается во тьме тонкий серебряный звон.
Вот он вспорхнул с полочки на скамейку и поскакал. Смотри, смотри, это он дразнится: подскочит ко мне, а потом снова убегает. И языком прищёлкивает, словно говорит: «Буц, буц — не боюц!»
Погоди, думаю, доиграешься. Вот я сейчас тебя поймаю…
Осторожно высовываю ногу из-под одеяла. И только высунул пятки — мурашки побежали по телу, побежали до самой груди. Замер, жду, пока ноги привыкнут к щекотке. Потом ложусь на живот и опускаюсь на землю. Медленно сползает одеяло, а вместе с одеялом сползаю и я. И повисаю где-то в воздухе, повисаю над чёрной пропастью. Меня кто-то толкает под локоть, я вскрикиваю и падаю, срываюсь в пропасть… и вдруг касаюсь чего-то холодного. Ну конечно, это же пол.
Нет, я совсем не испугался, просто подумал, что свалился в глубокую яму, и потому дрожат колени. Вот я немного постою, погляжу, куда идти. Вокруг меня так и дышит темнота, а холод хватает за спину. Может, назад, в кровать? Она рядом, прыг — и я снова под одеялом… Эге, а чертёнок? Он ведь смотрит из-за угла и посмеивается. Ну чего ты хохочешь? Думаешь, я боюсь? Подожди, вот ухвачу тебя за хво, тогда увидишь. (А ты знаешь, что такое хво? А хви? А хва? Не знаешь? То-то же! Это хвостик у хвастунишки… такого, как ты.)
Темно вокруг, я выставляю руки вперёд (словно играю в жмурки) и на цыпочках иду в угол. Что-то прошуршало мимо меня, я ладонью раздвигаю темноту и присматриваюсь: куда же девался этот хвастунишка?
Бульк!.. Прыгнул мне под ноги хитрый человечек, от него скользнула серебряная тень, и я быстро ощупываю руками: где же он? Нет его! Куда-то убежал.
Шарю по полу. Что-то внизу мокрое, липкое, будто тесто. А вот и полукруг луны. Он слегка покачивается, отсвечивает тусклым светом, словно кто-то на нём скачет и выбивает звонко каблуком: бумс!.. бумс!..
Тише! Он здесь.
Я рукою ударил по кругу — раз! — и брызнула вода из-под ладони.
Вода в цинковом тазике.
И тогда я вспомнил.
После дождя протекла у нас хата. Сначала на потолке обозначилось жёлтое таинственное пятно, будто кто-то нарисовал кривое и немного грязное солнце. Потом солнце скривилось ещё больше, заплыло водой, и стали на пол капать жёлтые слёзы вперемешку с глиной. Капли — бумс! — ударялись об пол, выдалбливали себе ямки, и вскоре наш пол стал таким поклёванным, как луна на рисунках, — вся в дырочках и луночках.
Это было удивительное зрелище, я бегал по хате и заглядывал в ямки, над которыми лопались пузыри, а мать причитала: «Ох, горе! Потоп!.. Что будет!» — и принесла корыто, и подставила тазик.
Напрасно мать испугалась, ничего страшного не случилось. Наоборот, в нашей хате зазвучала музыка: старое деревянное корыто играло по-своему, и цинковый тазик, купленный в сельмаге, играл по-своему. Дзум, дзынь, дзинь!.. — отзывался тазик, и его звук был такой, словно били молоточками по стеклянным сосулькам. А корыто вторило и отвечало глухо: бумс!..
Так они играли. И выходило у них складно, и звучала в хате волшебная музыка-капель.
Я уже и забыл, зачем очутился здесь, возле шкафа, стою и слушаю, как собираются капли, как они падают с потолка, как пробивают темноту, как мелодично вызванивают.
Надо долго ждать, пока сорвётся капля, и я тороплю её: «Падай, ну падай быстрее!» Представляю себе: вот образуется на потолке тугая бусинка, округляется, тяжелеет и…
И вдруг — щёлк!
Я вздрогнул, не сразу сообразил, что это капля и что она стукнула меня по носу, брызнула в глаза. Я ещё и не проморгал холодную росу, как что-то мелькнуло передо мной — зашуршали крылышки и вспорхнула синяя искорка на шкаф, вспорхнула на самую верхнюю полочку. Это он — серебряный человечек! Убежал от меня.
Убежал — и сразу потемнело в углу. Скамейка и кадка стали мохнатые. «Апчхи!» — чихнула Сопуха. Чихнула и зашевелилась.
«Убегай!» — толкнуло меня.
И когда я бегу назад, за мной летит холодок и гонится темнота, кто-то хочет схватить меня за пятки. С разгону бросаюсь в постель и с головой укрываюсь одеялом: «Ну что, схватил?» И тихо смеюсь.
Я лежу и смеюсь: ловко убежал! Что-то шумит в голове, словно где-то стучат в наковальню маленькие кузнецы. Можно сколько угодно слушать, как весело они бьют по мягкому железу, можно даже увидеть их, огненно-красных… но сейчас мне не до этого. Я собираю одеяло так, словно строю у себя над головой шалаш, а сам тайком выглядываю из-под него и вижу, какое интересное представление начинается в нашей хате.
Солнечное кино!
Утром мать думает, что я сплю, и плотно закрывает ставни. Пускай закрывает — так ещё лучше. Потому что в одной ставне, чтоб вы знали, есть крошечное отверстие. Там был сучок, он, наверное, высох, расшатался и выпал, и в доске появилось круглое окошечко — глазок. Сквозь эту щелинку в хату проникает длинный поток лучей. Это моё кино.
Смотрите, что сейчас будет.
Темно. Светится только узенькая полоска, она тянется наискосок, от окна к печке. А за ней, за этой полоской, густой и притаившийся мрак, словно в подвале. Но чу! Ожила, задвигалась темень. Словно кто-то встревожил её — вспорхнули вдруг маленькие пушинки. Яркие, мохнатые, летят они из темноты и, высвечиваясь, становятся золотистыми. Тихо снуют пушинки, плывут одна за другой, то поднимаются, то вдруг опускаются, то исчезают совсем.
Раньше я и не знал, что в нашей хате живёт столько чудесных пушинок. Вы не смейтесь, вы получше приглядитесь — они живые.
Видите, их так много, но никто не толкается, никто не стоит поперёк дороги, никому не мешает. Потому что это не простые, — это Вишнёвые Пушинки.
Да, да, конечно, Вишнёвые!
Когда цветут сады, и белые тополя стоят в пуху, словно облепленные ватой, и одуванчики светят возле хаты жёлтыми солнышками, — вот тогда Вишнёвые Пушинки живут в саду, на свободе, прячутся в чашечках цветков, белые-белые клубочки. Ветер колышет их, солнце согревает, пчёлы кормят мёдом. А потом: отцветают вишни, опадает пух с тополей, мать открывает окно, и Пушинки с грустью перебираются в хату.
