Повозка остановилась, и принц Клозовски услышал голоса.

Он мог говорить на изысканном тилейском паразитирующих классов, вдовствующая мать позаботилась о его образовании, но ему трудно было понимать грубый жаргон угнетенных масс. Это составило определенные трудности в Мираглиано, где он надеялся посеять семена бунта, но выяснилось, что потенциальные революционеры большей частью не обращают на него внимания, поскольку не в состоянии понять его аристократические речи. В конце концов, он покинул город, когда там стала распространяться желтая лихорадка и из людей прямо на улицах вдруг начинала сочиться желтая жидкость. В Тилее всякой заразы было больше, чем на портовой собаке блох.

В оживленной перепалке участвовали три голоса. Один принадлежал послушнику Морра, два других – встретившимся на дороге незнакомцам. Те были пешими, а повозку тащили две вполне приличные лошади из конюшни дуче. Мужчины явно усматривали в этом несправедливость и настаивали на том, чтобы она была немедленно исправлена. В любое другое время Клозовски поддержал бы их законное требование, но если эта поездка затянется, то его отсутствие в тюрьме Зелучо может быть замечено, и стражников снарядят в погоню.

Дуче не из тех, кто готов простить человека, который, как он предполагал, опорочил его жену и дочерей, и позволить подстрекать к бунту крестьян в своем поместье, предлагая арендующим у него землю фермерам оставлять большую часть выращенного себе, а не отдавать девять десятых урожая в амбары замка. И донна Изабелла вряд ли будет благосклонна к любовнику, который, как она объявила, бросил ее ради более зеленых маслин, сколько бы он ни твердил ей, что верность – всего лишь одна из цепей, которыми пользуется общество, чтобы заточить истинного революционера в тюрьму своих догм.

Послушник Морра упорствовал. Он не отдаст лошадей, чтобы самому застрять посреди дороги с полным возом быстро тухнущих трупов.

Внезапно он изменил мнение. Послышались новые голоса. Другие мужчины, не пешие, появились из придорожного леска и принялись настаивать, чтобы послушник отдал лошадей дуче их товарищам, чьи кони были убиты. Кругом раздавались голоса, и Клозовски слышал, как фыркают подъехавшие совсем близко кони. Повозку окружили. Один из всадников говорил на удивление правильно, обращаясь к послушнику на хорошем Старом Всемирном. Он утверждал, что его люди остались безлошадными в результате кровавого сражения с бандой грязных скейвенов, крысообразных существ, представлявших такую большую проблему в Гиблых Болотах, и что послушник должен быть горд, что помогает таким героям.

Возница, наконец, сделал вид, что поверил, и лошадей выпрягли. Пешие путники надели седла на своих новых скакунов, и весь отряд умчался прочь по болотистой дороге.

– Бандиты, – сплюнул послушник, когда компания оказалась вне пределов слышимости.

Клозовски опасался, что его спина сломается под тяжестью трупов. Если он попытается встать, не окажется ли, что обломки его костей превратились в ножи, рвущие его изнутри почище добела раскаленных вертелов Танкреди. Конечно же, боль стала еще сильнее.

Повозка больше не двигалась. Снова загрохотал гром.

Он пошевелил руками, проверяя их силу, надеясь, что не слишком ослаб за время, проведенное в подземной тюрьме. Потом уперся в дно повозки, пытаясь выпрямиться. Это было мучительно, но он почувствовал, как сдвигаются тела, из-под груды которых он пробивался наверх. Его голова уперлась в брезент, туго натянутый поверх трупов. Однако ткань была старая и ветхая. Сжав кулак, Клозовски ударил по ней и почувствовал, что материя поддается. Он встал, раздирая брезент, протискиваясь через им же проделанную дыру. С шипением вышел трупный газ и быстро рассеялся, после него остался лишь мерзкий привкус в горле.

Был вечер, ночь еще не наступила. Стояла ранняя весна, болотные насекомые уже проснулись, но еще не проявляли столь убийственной кровожадности, как в разгар лета.

Он вдохнул чистый воздух и победно вскинул руки. Внутри него все осталось целым.

Послушник, совсем молодой человек, в скинутом на плечи капюшоне, взвизгнул и замертво рухнул на дорогу, лишившись чувств.

Клозовски рассмеялся. Он мог вообразить, на что походил, выскочив из-под мертвых тел.

Небо было плотно затянуто грозными тучами, лун не видно. Последние закатные лучи заливали горизонт кровью и рассыпали оранжевые блики по болотам на юге. Начинал моросить дождь, оставляя пятна на рубахе Клозовски. После жары и грязи это доставляло удовольствие, и он смотрел в небо, подставляя дождю лицо, чувствуя, как по бороде сбегают струйки. Дождь припустил уже всерьез, и он огляделся, мотая головой. Дождевая вода была самой чистой из того, что ему довелось пробовать за последние недели, но такой холодной, словно только что растаявший лед, и он за минуту продрог до костей.

Поэт-революционер выбрался из повозки, размышляя, где он и что делать дальше. К югу лежали Гиблые Болота, по их глади барабанили дождевые капли с гальку величиной. К северу виднелись жидкий, чахлый лесок и гряда высоких гор, тянущихся вдоль границы с Бретонией. Ни одно из направлений не выглядело особенно привлекательным, но о болотах он слышал слишком уж ужасные истории. Казалось разумным держаться подальше от всего, что именуется на картах гиблым.

Вдалеке он услышал стук копыт. Едут этой дорогой. Возможно, это погоня за бандитами, но они будут не прочь изловить сбежавшего узника. Решение пришло само.

Библиотека Удольфо была одним из крупнейших частных собраний в Старом Свете. И самым заброшенным. Женевьева вошла в огромную центральную галерею и подняла фонарь. Она стояла на островке света в океане теней.

Где же Равальоли и Пинтальди?

На полу лежал толстый слой недавно потревоженной пыли. Равальоли и Пинтальди находились где-то в лабиринте из книжных шкафов. Женевьева помедлила, пытаясь воспользоваться своим сверхъестественно чутким слухом. Равальоли часто говорил, что есть в ней нечто странное.

Она могла слышать, как стучит дождь в пять окон тридцатифутовой высоты в конце галереи. Она знала, что это, наверно, демон бури. Над Удольфо часто бушевали бури, осаждая горную крепость, будто вражеские армии. Когда шли сильные дожди, ущелья превращались в подобие водосточных труб с хлещущей из них водой, и тогда покинуть имение было невозможно.

Где-то в библиотеке в дыру в стене задувал ветер, издавая странный плач, похожий на голос флейты. Звук был немелодичный, но чарующий. Ватек утверждал, что это плач Призрачной Невесты, убитой четыре века назад ревнивым братом-любовником накануне ее свадьбы с прапрапрадедом Мельмота Удольфо Смаррой. Женевьева не слишком доверяла всем этим россказням Ватека о призраках. По словам семейного адвоката получалось, что на каждый камень в Удольфо, на каждый квадратный фут поместья приходилось по три призрака каких-то древних невинно убиенных. Если принять все это на веру, поместье должно по колено утопать в крови.

Кровь. Мысль о крови заставила сердце Женевьевы забиться чаще. Во рту пересохло. За последнее время она ничего не ела. Она представила себе кусок почти сырой говядины, исходящий кровью в супнице.

Она стояла в окружении шкафов высотой до потолка, заполненных невообразимым множеством книг. Большинство томов никто не тревожил столетиями. Лишь Ватек вечно рылся в библиотеке в поисках историй о давно забытых деяниях или призраках. Шкафы образовывали стены лабиринта, полный план которого еще никто не сумел составить. Здесь не было никакой системы, никакой картотеки. Пытаться отыскать какую-то конкретную книгу представлялось столь же безнадежным занятием, как искать конкретный лист в Лоренском лесу.

– Дядя Гвидо! – позвала она, и ее слабенький голосок запрыгал между книжных шкафов. – Синьор Пинтальди?

Слух ее уловил бряцание клинка о клинок: она нашла вечных дуэлянтов. На нее опустилось облако пыли, и ей пришлось затаить дыхание. Между звяканьем и лязгом она расслышала бормотание сошедшихся в поединке мужчин.