1998

Я постоянно задаю себе вопрос: как могло случиться, что кто-то по — прежнему вынужден выходить ради своих интересов на улицу, участвовать в демонстрациях, настаивать на соблюдении своих прав, и все это по одной-единственной причине, вследствие биологического факта, заключающегося в том, что эти «кто-то» — женщины? Меня охватывает ужас при мысли о том, что самой судьбой нам предопределено быть униженными, что все нам приходится завоевывать в борьбе, да еще в такие времена, когда беда только в том, что никакой беды нет, как сказали бы философы. Но почему же тогда на стольких женщин обрушилась беда, которой на самом деле нет и быть-то не может? Потому, что женщины — это женщины, и это не их вина? Однако, похоже, недостаточно просто быть женщиной, недостаточно также быть женщиной ради некоей цели, например ради мужчины, ради ребенка, ради ухода за больными и слабыми, ради общества.

Помимо этих обязанностей нужно еще что — то на себя взвалить, иначе тебе не позволят быть женщиной, высказывать свое мнение и отстаивать свои права от имени женщины. Складывается впечатление, будто женщинам приходится вести войну за самих себя, чтобы стать тем, чем они и так являются. Женщина даже не вправе уютно чувствовать себя в своем женском «я», — ей то и дело приходится в борьбе доказывать свое право быть женщиной, свое право быть-для-себя, а не только быть-в-себе-и — самой-по-себе. Ведь и без того ясно, что женщины всегда для чего-то предназначены, а не существуют сами по себе. Сейчас они борются за право голоса, за пространство, в котором они могли бы реализовать себя, за «свою комнату». Еще Вирджиния Вулф боролась, — ну, если не за пространство для самореализации, так хоть за маленькую комнату, в которой женщина может писать. Со столом, с лампой, с креслом — больше ничего не нужно. Теперь такое пространство — не важно, широкая сфера деятельности или маленькая комнатка дома — у них есть, в нем они могут говорить, молчать или творить все, что им заблагорассудится, пусть сами решают, как его использовать, но этим дело не кончается. Это только кажется, что, мол, предоставили пространство женщинам, и хватит, баста. Только дайте женщинам пространство для самореализации, широкую ли сферу деятельности, маленькую ли комнату, они его вычистят, вымоют, подметут и под и над столом, и под и над креслом, и под и над лампой, уж в этом-то они понаторели, обставят, даже заставят мебелью, пока не надорвутся. Это у них в крови. Ну вот, пожалуйста, пространство для самореализации, широкая ли сфера деятельности, маленькая ли комната, но лучше его никому не показывать, как и женский труд, — это же воплощенная непристойность, ведь он есть, а никто его не видит, и не надо. Вот результаты — это другое дело, это пожалуйста, а как они их добились — молчок. Этот женский труд в валовом внутреннем продукте страны никак не учитывается. Он, этот труд, должен вершиться скрыто от глаз, подобно тому как, по счастью, скрыты женские половые органы, представляющие собою путь внутрь тела, и он, по мнению Фрейда, не репрезентативен, ибо женщины лишены творческого начала. Фрейд признавал за женщинами изобретение лишь двух культурных техник — плетения и ткачества, да, плетение и ткачество — вот женские дурачества. Писание и чтение — мужчинам развлечение. Наконец — то в обществе, пространство которого женщинам никогда не принадлежало, пространство которого им сначала пришлось отвоевывать зубилами, молотками и публичными выступлениями, они с великим трудом выломали в окружавшей их стене проем, получилась небольшая прогалина, заглянули — а в ней ничего и не проглядывает. Занавес не поднимется, разве что кто — нибудь приподнимет шляпу, ведь того, что женщинам дали, их вместе с тем незаконно лишают, но не для того, чтобы отнятое потом доставило им большую радость, а чтобы отнятое вроде было, а вроде и нет. Таким образом, путь в открытые сферы публичной деятельности женщинам все равно заказан, ведь они не имеют отношения к тому, что происходит в пространстве общественной жизни, а значит, обречены вечно напоминать о себе, пока кто-нибудь не возденет указующий перст и не напомнит им, что надо бы тихо заниматься своими делами, а в чужие лучше и вовсе не лезть. А из пространства для самореализации, которое женщинам дали и повсеместно отнимают, если только чуда не произойдет, женщин тоже вышвырнули, их этого пространства незаконно лишили. Женщине позволено лишь иметь более или менее соблазнительный облик, чем краше, тем лучше, ведь тогда этот облик можно запечатлеть в бликах фотокамер на страницах глянцевых журналов, а больше на нее и глядеть незачем, пусть нигде не показывается. Но тем самым ее лишают и возможности принимать самостоятельные решения. Ей обещают детские пособия и отпуск по уходу за ребенком, чтобы она выбрала семью, обещают какое-никакое пространство для самореализации, ну, хоть комнату, чтобы выбрала себя или себя и семью, и одновременно ее всего лишают. Ну, хорошо, пространство для самореализации, вот оно, пожалуйста, но свободно перемещаться в этом пространстве вы все равно не сможете, ведь все люди, а в особенности женщины, нуждаются в надзоре, который осуществляет не власть. Власть только жертвует деньги на надзор, а удобнее всего осуществлять надзор дома, там и за самой собой надзирать можно, если у мужа на это времени нет, а еще дома есть другое преимущество — заодно можно и за детьми присматривать. Значит, даже из дома выходить не нужно, все и вся под рукой. Другие сферы — в мужских руках, тут вам делать нечего. Вот только если руки у вас дойдут, можете убрать за мужчинами — ненужные бумаги и все такое. В ящиках письменного стола навести порядок, но имейте в виду, вашим вещам там не место. Ваше добро тут хранить не смейте, это другим позволено хранить вечно для благодарных потомков, а вам нечего. То, что вы можете предложить, уж точно не стоит ни хранить, ни показывать, ни оценивать, ни обсуждать. В тычках и пинках, которые получают женщины, если они хотят выйти на общественную арену, нет ничего страшного, подумаешь, какое потрясение — так, пустячок. Ты взвешена на весах и найдена очень легкой. Потрясение прибережем для появления великих людей местного масштаба, ради которых женщинам надлежит пылесосить ковры, успев к приходу этих знаменитостей. А если женщины и сами хотят при сем присутствовать, то по крайней мере пусть сидят тихо. Вот это правильно. Если им есть что сказать, это называют «болтать» или «трепаться». Но только не «говорить». Болтать можно и дома, с чашечкой кофе в руках, за красиво накрытым столом, или на краю детской площадки. Женщины есть женщины, как гласит неопровержимая тавтологическая истина. Им ни к чему вести борьбу, доказывая миру, что они — это они, напротив, они должны быть только женщинами, и ничем более. Но быть женщиной означает одновременно лишиться себя, отречься от себя, утратить не только деньги, или пространство для самовыражения, или возможность заявить о себе, но и отречься от всего, что выходит за пределы существования женщины. Мне представляется, что женщины обречены бороться за утрату собственных прав, ведь утрата прав — какое-никакое, а событие, хотя и со знаком «минус», поскольку женщины вынуждены бороться за то, чтобы обрести уверенность в себе как женщины, а потом еще за то, чтобы стать частью некоей общности, любой общности, и это — наивысшее возможное достижение — не многим большее, чем ее женское существование. И пусть она даже признана женщиной, она обязана сидеть тихо, молча, влача некое существование со знаком «минус», убирая бесконечную грязь за детьми, за стариками, за больными. Если женщины заняты уборкой, им дозволяется существовать, при этом не настаивая на своей женской сущности. Ведь они не могут служить вместилищем мудрости и совершенства, они — что-то вроде ходячих пылесборников, впрочем, для этого есть пылесос, пылесосом быстрее, достаточно вставить мешок и нажать кнопку. Не знаю, за что еще спустя столько лет можно бороться, вдруг в этом пространстве давным-давно никого нет, как в комнате, где со страхом вопрошает пустоту слепой ребенок, ну, вы же помните, в телевизионной социальной рекламе, призывающей жертвовать деньги бедным и больным, что само по себе достойно и правильно.[68] С чистой совестью могу ответить: нас — много, таких, как мы, — большинство, но мы — никто. Просто никто. Мы существуем в некоем промежуточном пространстве, где нет никого и ничего, ибо в этом промежуточном пространстве нет четко очерченных общностей, частью которых мы могли бы стать, а если есть, то их придется завоевывать в бесконечной борьбе. Если же нам вдруг покажется, будто мы завоевали себе немножко места под солнцем в этом промежуточном царстве, то его тотчас у нас отнимут. Женщины получили пространство для самореализации — не важно, широкую сферу или маленькую комнату, только для себя, но это еще ни о чем не говорит, у женщин можно снова отнять то, что им дали, и без всяких разговоров. Только показали, а потом раз — и отняли. Не было ничего и нет. Из ничего не будет ничего. Но когда годами за что-то борешься и думаешь, что вот наконец-то отвоевала, а потом тебя снова лишают отвоеванного, то это еще горше, чем никогда не иметь. Ты точно ешь себя саму, ешь себя поедом, словно пламя, пожирающее себя и затухающее, потому что ему нет больше пищи на этом до блеска вылизанном полу.