- В трусах, - подсказал Федор.
- Да, в трусах. Их долго искать не пришлось. А вообще-то мы люди простые, тихие, мирные и по-своему веселые. Я добавлю еще про вас, что вы как ни пыжились на горе возле монастыря, а все же достаточности у вас только и хватает на то, чтобы подшутить над вами. Вы, может, и разговаривали где-то в кафе о вдовах и сиротах, о бессмертии, тем не менее это вас не возвело, и не дало вам никакого стоящего форсу, и не переменило ваш устоявшийся ранг, вы все равно никакие, и скоро вы поймете, почему я так говорю, а пока не вздумайте обижаться на мои слова. Кто еще вам здесь скажет горькую правду, да прямо в глаза? Еще там, у монастыря, я, увидев вас и услышав обрывки вашего взволнованного разговора... а я сразу, сопоставив, сообразила, что к чему... и тогда подумала: ну, ей-богу, какие, однако, смешные, над такими так и тянет шутить шутки. И чего это им, размышляла я дальше, все неймется, далась им эта пресловутая чернота, и какого черта, если вдуматься, они лезут в наше царство теней, к нам, людям, иные из которых давно уже отправились в лучший мир. Это соображение и образовало главную причину последующей шутки, а уж когда толстопузый спросил меня, где бы ему перекусить...
- Это я-то толстопузый? - взревел Вадим.
- Не обижайтесь пока, я же просила. Говорю вам, толчок не в последнюю очередь дало и то обстоятельство, что вы, шарики этакие, колобки, докатились и сюда, под наши окна. Но, развивая шутку, я параллельно развивала и мысль, что вашу любознательность следует все же удовлетворить. А это уже предполагает серьезную и глубокую работу, ибо мне известно многое, очень многое из того, что так цепко занимает ваше воображение и заставляет вас болтаться там и сям. Я, к примеру сказать, видывала Геннадия Петровича Профилактова, когда он, тоскуя и грезя, бродил тут неподалеку, я не знала его лично, но после того, как он погиб, или исчез, или что там с ним произошло, я узнала о нем едва ли не все. Вас интересует и беспокоит его образ, это по всему заметно, мне же, однако, глубоко безразличны причины вашего беспокойства. Это ваше дело. Меня, если начистоту, образ, личность и реальное содержание этого человека долгое время решительно не интересовали. Мало они меня интересует и сейчас. Я холодна, эгоистична, на себе самой сосредоточено все мое внимание, и отсюда следует, что я - единственная в своем роде. Но я добыла все необходимые - кроме достоверных данных о его конце - сведения, касающиеся этого человека, Профилактова, который, как я погляжу, до того вас занимает, что даже странно видеть подобное, и спешу поделиться ими. С вами, и ни с кем больше. А с кем, собственно, говорить в этой дыре?
***
- Я женщина свободолюбивая, где-то властная, нравная, уважающая себя, и для меня пустой звук, в лучшем случае, идущий не от души, а от ума вымысел, когда принимаются чрезмерно превозносить кого-то за оригинальность или пугаться примет, поднимающих того или иного человека над общим уровнем. Вот и получается, что мне нечего было интересоваться Геннадием Петровичем. Он играл на дудочке под моим окном? Не играл. Ну и Бог с ним. Но когда после его исчезновения - назовем это так - поползли слухи на его счет, в том числе и самые нелепые, фантастические, я словно взбесилась и решила вопреки здравому смыслу, вопреки всему, назло всем, бросая вызов этому миру пошлости и этой юдоли слез, докопаться до правды. И докопалась. У меня на Профилактова не досье, как у полицейских, у меня собран живейший материал, и это устный жанр в чистом виде. Слухи о замечательных людях расползаются во все стороны и разлетаются с невероятной скоростью. Слухами земля полнится. Вот так-то!
Вы трое ищете приключений. Вы понимаете это своеобразно, вы не хотите идти куда глаза глядят, вам желательно преследовать некую цель. Хорошо, допустим... И вот я говорю, Профилактов - особый случай. Это талант. Далеко не всем достается талант, а Профилактов обладал особым даром - быть не от мира сего. Язык не поворачивается назвать его просто человеком, это экземпляр, каких еще свет не видывал. Потомки еще назовут его эксклюзивной личностью. Понимаете ли вы, что как раз в исключительности Профилактова и заканчивается, едва начавшись, ваше приключение? Дальше вам идти некуда. И это не потому, что я будто бы опять что-то придумала и собираюсь вас упечь тут, посадить на цепь или в клетку. Это меры, которые принимает сама ваша жизнь, - сдерживает вас, стискивает, вводит в рамки. Она у вас ничтожная, правда? Не беда, то есть не обижайтесь пока - вот что я хотела сказать.
При жизни о Профилактове, то бишь пока он еще, бедняга, был жив, выдумали, будто он таинственный ученый, философ, по ночам пишет трактат, способный перевернуть мир и наши представления о вселенной. Все это зря, не о нем, небылицы. Мир и вселенная, конечно, были и до сих имеются, но Профилактов о них и думать не думал, во всяком случае в применении к человеку. Он был выше чепухи всяких мыслей и не лез в индивидуальности, не отделял себя от целого, не контрастировал. И мне то же привил, обучая с того света посредством углубленного общения с духами. Хотя умер ли он, этого, повторяю, никто не ведает. Он явился неизвестно откуда, очаровал Маруську, пристроился возле нее и зажил себе в ее домишке, ничего не делая. Маруську он очаровал и пленил тем, что несколько раз остервенело, с рычанием ударил себя в грудь кулаком, показывая свою силу, свое колоссальное физическое развитие, и вдобавок Маруська смекнула, что хорошо хоть - не ее. Что отличало его от других, так это то, что другие, они, как я уже говорила, никакие. Достаточно одного взгляда, чтобы душа уязвленной стала: кругом все сплошь никакие, заботы и делишки людского племени ломаного гроша не стоят. То же самое бросается в глаза, если взглянуть на моего мужа. Даже на меня. Даже когда я в этих великолепных сапогах. Следовало бы предположить, что коль мы и наше все не выдерживает критики, то мы уже и ни в какие, как говорится, ворота не лезем. Но посмотрите, что делается! Разве не факт, что люди за долгие века своей истории успели и сами так приспособиться и всякие там ворота так устроить, что лезет все что угодно и идет как по маслу?
Благо, Профилактов в эту удручающую картину не вписывался. Уж он-то не пролез бы в упомянутые ворота; да он и не пытался, ему это было ни к чему. Не было у него ни дел, ни забот, он просто радовался жизни, был пронизан радостью бытия, словно его ангелы с небес обрызгали, опрыскали какой-то животворящей влагой. Радость переполняла его, и радовался он с утра до вечера. И это вовсе не была глупая или животная радость, нет, все дело в том, что у него была светлая душа. По утрам он выходил на берег озера, подолгу сидел там, безмятежно глядя на воду, облака и пролетающих птиц. И всякому, кто замечал его, было ясно: этот человек - не от мира сего. Но не всем подобные вещи по душе. Сухоносову, например, Профилактов с первого взгляда крепко-накрепко не понравился, а выросшая в его душе неприязнь со временем передалась его верному дружку и соратнику Здоровякову. Но Сухоносов, хоть и злодей, каких еще свет не видывал, все-таки натура тонкая, человек он по-своему изысканный, и чувства, страсти, пусть и буйные, даже ослепляющие, у него перетекают, как правило, в философские рассуждения о смысле или тщете бытия. Для него первостепенная важность - деньги, а когда находит стих, он предается размышлениям о роли людей, о месте их под солнцем и руки при этом почем зря не распускает. Здоровяков же груб, азартен, нагл, скор на расправу. В общем, Сухоносов и не подумал тратиться на Профилактова, сколько тот ни маячил на берегу, раздражая его, когда ему случалось бросить взгляд из бешено несущейся машины и заметить чудака, а Здоровяков не выдержал, пошел туда, на берег нашего чудесного озера, привязался к Профилактову, прилип к нему, как банный лист, оскорблял его, ядовито насмехался, злобно дразнил, вызывал на смертный бой и в конце концов решил просто ударить в челюсть.
