- Брат случайно указал на правильный метод... указанный метод открывает в критике разных литературных и общественных явлений путь к невероятной исключительности, к разрушению старого и созиданию нового, - более или менее внятно утвердил Вадим.
- И этот путь, по-вашему, и есть критика? - вяло усмехнулся Федор.
- Нет, - возразил Филипп с мнимой, а может быть, и с какой-то запредельно мучительной серьезностью, - это только становление, и если после него не обернешься вдруг Копытиным, а напишешь что-нибудь обстоятельное о Пушкине или Толстом, тогда уж точно окажешься в положении критика и обретешь соответствующий полноценный статус.
- Но даже и тогда останется риск обернуться вдруг Здоровяковым и тем подтвердить, что критик, он тоже человек... он в положенный час помрет, и еще не факт, что неожиданно встанет из могилы...
Вадим мог бы просто радоваться, что Сонечка все еще не терзает его и не пьет его кровь, и он впрямь радовался этому, а к тому же и впал в назидательный тон, видя, что его спутники ведут себя в сложившихся странных обстоятельствах на редкость глупо и неосмотрительно:
- На что же вы оба так долго уже были взрослыми людьми и даже чего-то достигли, если у вас нет готового осмысления и какого-нибудь полного представления о себе? Здоровяков, Копытин... Что вы городите? Нет, уж лучше сразу как Белинский.
Филипп слабо взмахнул рукой:
- Но Белинский, я слышал, не садился обедать, не решив прежде вопроса о Боге.
- У Белинского было, еще прежде всякого Бога, что он рассовывал бедных литераторов, как ему заблагорассудится: Бальзака - сюда, Купера с Гомером - туда. Кричал Белинский: писать, говорю вам, вот как следовает! Понял? - не без волнения произнес Федор.
- Но возник с тех пор прогресс, о котором так много говорили передовые люди, и критик научился и на себя бросать критические взгляды, - рассудил Вадим. - Я, вот, торговец, у меня магазин, а много чего важного я, тем не менее, не знаю, особенно в искусстве, науке и изящной словесности. Впору мне себя тоже критически рассмотреть. И даже не знаю, с чего начать... Велика опасность - вдруг явится слитность Копытина-Здоровякова?.. Что делать? То ли сесть и подумать, то ли литературу перелопатить, перечитать ее всю, одолеть и - Бог даст - раскритиковать в пух и прах...
- Никакой это не путь, а бред, и смысла в твоих словах, как всегда, мало - сказал Филипп. - Ты будь хотя бы просто продолжателем великих традиций прежнего купечества, ну как бы его тенью, как Рим был в свое время тенью Афин. Найди и почитай соответствующие теме книжки. Включись в удивительный и замечательный процесс своевременного прибавления ума. И вовсе не требуется при этом прилагать большие усилия разума и души, да и к чему бы, спрашивается, их прилагать? Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку. Будь совсем прост: подражай преуспевшим. И станешь гениальным.
Все это твердо выговорил Филипп, и Ниткин пристально взглянул на него.
- Вы подозрительно много болтаете, - сказал он. - Нужно еще выпить.
Ниткинские заложники, бессознательно, словно скот, ждущие своего рокового часа, заголосили:
- Не хотим водки с веществом!..
- Не отдаемся на волю...
- Нет такой воли...
- Есть воля к жизни!..
- А водка с примесью обрекает на прозябание...
- Не согласные мы!..
- Хватит болтать чепуху и сопротивляться! - крикнул Ниткин. - Трепыхаетесь тут, как грешники в аду. А час пробил.
Выпили. Ниткин сказал:
- Повторяйте за мной, внушайте себе: мы расслаблены...
ФЕДОР. И ты, Брут?
ФИЛИПП. Кто Брут?
ФЕДОР. Ниткин этот... он тоже расслабился...
НИТКИН. Я не расслабился!
ВАДИМ. Ниткин хороший...
НИТКИН. Вы лишены воли и мало что соображаете, вы теперь как дети, сосунки.
ФЕДОР. Как вдовы и сироты.
ФИЛИПП. Соберемся с духом и защитим несчастных!
НИТКИН. Вы вполне готовы потерпеть от моей жены.
ВАДИМ. У Ниткина жена хорошая...
***
В комнату, где, исполняя интригу коварного хозяина, расслаблялись, и с каждым мгновением все заметнее, впадали уже в бессмыслие, граничившее с едва ли не осязаемым несуществованием, наш герой Федор и его друзья братья Сквознячковы, вошла прекрасная Сонечка, белокурая бестия. Высокая и стройная, в черном лифчике и каких-то громадных красных сапогах, с кнутом в руках, она ступала неспешно, важно, с жуткой грацией вышедшей на охоту тигрицы, и в ее глазах полыхал зловещий огонь. Трусы ее, тоже черные, огромные, плотно облепившие тугой живот и пышные бедра, поражали воображение; они выражали собой что-то мощное и страшное, и как-то даже не поддавалось уяснению, что они могут скрывать под своей твердой и блестящей, как сталь, тканью. Ниткин давал последние объяснения, наставлял:
- Не думайте, что, выйдя отсюда, вы расскажете и будто бы даже растрезвоните на весь мир о случившемся с вами. Не расскажете, сосунки не рассказывают. У нас все продумано, все до мелочей, вы и не вспомните ничего. Будете мучиться, вспоминая, а не вспомните, потому что мы, обдумывая все от начала до конца, именно так и задумали. А началось все с того, что вы смешные. Кстати, о конце. Выйдете ли вы отсюда... Это еще вопрос. И на него пока нет ответа. Каждый раз, обдумывая очередное дельце, мы, естественно, не можем знать, чем все в том или ином случае обернется. Каждый случай это нечто отдельное. Это неподражаемый, неповторимый опыт. В какой-то момент вдруг оказывается, что ничего, кроме опыта, и нет на этом свете, есть тот или иной опыт, а все прочее - иллюзия. И вот пришел час вашего опыта. Вы, может, и не выйдете из дома этого, не выдержите испытания на прочность, не продолжите свой путь, свое никчемное, никому не приносящее пользы или хотя бы радости существование. Так что будьте готовы к худшему.
Федор, Вадим и Филипп, заслоняясь руками, дрожали, как испуганные щенки. Кто-то из них противно скулил. Ниткин не обманывал: воля к сопротивлению отсутствовала, как если бы и не было ее никогда, был только страх, жалкое отчаяние существ, сознающих свою беспомощность и все еще надеющихся вывернуться, ускользнуть или вымолить снисхождение. Ниткины и впрямь все отлично продумали.
По мере приближения Сонечки несчастные, думая как-то отодвинуться от нее, вообще поостеречься, откидывались на спинку дивана, все нелепее распластывались, катались уже по мягкой поверхности, будто тряпичные куклы, подбрасываемые какими-то грубыми ударами.
Братья Сквознячковы, они из тех, кто не может при всяком удобном случае не противоречить друг другу, но в крайностях, когда приходится решительно бороться или отчаянно страдать, они мгновенно обретают совершенное единодушие. И сейчас страдание стирало все различия и несогласия между ними, они, словно два полураздавленных клопа, ползли куда-то по дивану, с безупречной симметричностью двигая конечностями и всхлипывая.
- Мы люди небогатые, - вещал Ниткин, - и в условиях жесткой экономии средств вынуждены обходиться без роскоши испанских сапог, дыб, крюков и тому подобного. В этом отношении Сонечкин режим довольно прост: кнут, кнут и еще раз кнут. Зато спины жертв полосуются вволю, без ограничений.
Мучился и Федор, цеплялся за свои подозрения, пытаясь обрести в них силу, а подозрения пробудились у него еще по ходу рассказа Ниткина и заключались в смутной догадке, что он подвергается чудовищному осмеянию; цеплялся он тщетно, ничто уже, казалось, не могло остановить падение в пропасть слабости и безволия. С появлением безумной, спешащей показать свое искусство насилия женщины насмешка, прежде не отмеченная видимыми чертами, воплотилась в ее прекрасном лице и ладной фигурке, а вместе с тем приняла какой-то всемирный облик. И нигде не мог Федор в таком положении обнаружить, прибрать к рукам, под себя подмять ни готовности и дальше странствовать, ни желания соответствовать мерзким запросам Сонечки, ни следов какой-либо единящей его с ней или прочими ее жертвами человечности.
