- Никакого банка Копытин никогда не возглавлял, он бузотер, и только, зловредный элемент, а в сравнении с Сухоносовым, чьим человеком он, как говорят, является, не более чем пешка.
- И за это вы его убили? Напомню вам, если вы забыли, еще в бытность Копытина живым проглядывало в ваших действиях нечто зловещее. Вы валялись в пыли перед сухоносовским особняком, размахивали руками, выкрикивали всякие гнусности. А поскольку Копытин, что многими засвидетельствовано, вздумал отчаянно сопротивляться вашим намеренно агрессивным действиям и даже погнался за вами, рассчитывая примерно наказать, вы и убрали его. А булавку-то, булавку вы с собой принесли?
- Понимаете ли вы меня? - стал горестно спрашивать Ниткин, отыскивая в глазах следователя сочувствие. - У меня нет никаких фактов, я ничего не могу подтвердить или опровергнуть, но я чувствую... нутром чую, что тут плетутся какие-то интриги. К кому, скажите, перейдет это дело, если вас вдруг вышвырнут со службы? И что будет со мной? Меня арестуют? Вы можете мне ответить?
Следователь не мог.
- Должны быть разнообразные рычаги, призванные распутывать подобные ситуации, - попытался он утешить подозреваемого, - для того и существуют определенные законы, чтобы регулировать и надлежащим образом рулить...
- Рычаги? Законы? - воскликнул тот. - Да сам черт сломит ногу в этих рычагах и законах! Грош им цена!
И мой друг принялся звонко осмеивать наивность следователя, а тот опешил и сидел с раскрытым ртом, бессильно изумляясь наглости отчетливо проступивших издевательств над государственной машиной. Страшно было Сверкалову сознавать, что он в своем кабинете допустил мятеж и внезапно, словно вывернутый наизнанку, тошный, освежеванный, очутился в карикатурном мирке, где с законами считаются разве что неисправимые идеалисты и чудаки.
В смехе Ниткина не было настоящего веселья, и он печально говорил:
- Эх, следователь, а я-то понадеялся, дорогой мой человек, на вашу защиту, помечтал, что обрету в вашем лице надежную опору, когда почую, что пора выкручиваться и отводить от себя даже малейшую тень подозрений...
Так и закончилось ничем это дело. Ниткин не нашел в следователе нужной ему опоры, но и следователь не нашел никаких достойных и точных доказательств вины Ниткина.
***
А что же я? Я понял, что с Ниткиным мне не по пути - рухлядь он, а не борец за улучшения, Сухоносов его пальцем ткнул, он и упал. И Сонечке не сгодится. Вон как вывертывался у следователя, как юлил, как ловко разыгрывал из себя сумасшедшего, едва припирали к стенке. Сонечка его припрет, а он завертится, заскользит ужом - и никакой самоотдачи? Не то нужно моей жене, я сердцем чувствовал это и не мог допустить профанации, ну а что, кроме коверканья потребного Сонечке, фальсификации какой-то, вышло бы, когда б ей пришлось иметь дело с таким, как Ниткин?
Поймите меня правильно, я не для смеха заговорил у Сверкалова об атмосфере нереальности, мало ли аргументов в пользу моего воззрения, тут и непостижимая, по крайней мере для меня, беготня с тележкой между ангарами, и так и не раскрывшиеся претензии моего однофамильца к нашему тузу Сухоносову. Но если Копытин, по моей версии, очертя голову погрузился в эту атмосферу и попросту растворился в ней, то сам я вовсе не желал доходить до подобных крайностей. Копытин был лишен здравого смысла и того, что называют внутренним взором, он и не подозревал о существовании души, не догадывался, что душа - это тоже он. Он знал лишь свою грубую плоть, шагал тяжелой поступью дикаря, подверженного вспышкам неосмысленной злой воли, и у него никогда не бывало тонких снов. А я другой. Я склонен беречь свойства, делающие меня человеком, умею заглядывать в свое сердце и находить в душе много всего, что отличает меня от животного. Моя жизнь складывается незавидно, но разве это достаточный повод, чтобы вооружиться темной и безысходной нелюбовью к себе и безоглядно отдаться во власть дурных инстинктов Сонечки, ее разнузданности?
А теперь, гости дорогие, вам пора сообразить и усвоить, что вас ждет в этом доме. Не стал я разбираться, кто вы, откуда пришли и куда идете, что вам нравится, а что нет, способны ли вы отвечать на животрепещущие вопросы добра и зла, соответствовать красоте мироздания, находить себе место в сфере искусства или в лоне каких-нибудь наук. Я взглянул на вас как на простаков, и вот вы уже козлы отпущения, пешки в большой игре. Не согласный терпеть поругание от собственной жены, но готовый из жалости помогать ей в осуществлении ее ужасных планов, я, едва заметив, что вы случайно подворачиваетесь, призвал вас сюда, напоил водкой, предварительно подмешав в нее расслабляющее, обезволивающее вещество, и сейчас брошу своей благоверной на растерзание. Кстати, моменту, когда я принял решение действовать именно так, то есть взять вас в оборот, предшествовало мгновение, заставившее меня вздрогнуть, ибо могущественный человек, каким мог стать или даже был Копытин, вдруг предстал перед моим внутренним взором как живой. И мне захотелось быть, например, аналитиком и критиком, а не просто бедолагой, читающим на досуге книжки, и, презирая всяких продажных и растленных щелкоперов, якобы что-то смекающих в делишках преисподней, твердо и с умом написать гордой рукой, что никаких призраков на свете не бывает. Но, Боже мой, какой образ! Какая сила заключалась в этом нежданно-негаданно явившемся Копытине! Моей душой овладел священный трепет, и я ясно почувствовал, что, может быть, даже не хочу, чтобы со мной происходило что-то подобное, однако это все равно выше моей воли и, происходя, подавляет меня, как слоновья нога бессмысленную букашку. Мне бы спросить, что означает это явление, особенно в сочетании с вашим преображением в неких подопытных кроликов, но у вас не осталось ни времени, ни сил обдумать ответ.
И уже не только возникал, словно живой, Копытин, с ним-то я как раз успел смириться, а вот поди ж ты, не он один пустился возникать... Словно в страшном сне рисовалось мне, будто его безудержно старается подменить Здоровяков, нынче тоже мертвый, и это совмещенное чудовищное существо, Копытин-Здоровяков, широко шагая чугунными ногами, приближается ко мне, сверкая бронзой лба и не успевших увянуть щек, сверля меня живым, влажным и темным взглядом погруженных словно бы в какой-то металлический колодец глаз.
Уже, видимо, не сознавая толком, где и что я, не мог я поручиться, что не превратился внезапно в Копытина, покрываемого Здоровяковым, тоже вышедшим, по воле небес, из могилы. Но я все же оставался грузчиком, мелким, ничтожным работником, грубым материалистом, а в высшем смысле - представителем сфер, где безнадежно спутаны добро и зло, честь и бесчестие. А образ, вставший предо мной и воплотивший в себе исключительный, крайний идеализм земли и неба, в лучшем случае мог стать для меня идеалом, к которому следует стремиться в минуты благих пожеланий. Ибо что же лучше, чем пожелать Сонечке Копытина и Здоровякова для ее изуверских потуг?
Но увидел я, между тем, незабываемое зрелище, не передаваемое словами видение, и в нем предо мной лежали, не пересекаясь, два мира, духовный и бездуховный, и я, чтобы попасть в один из них, должен был сделать мучительный выбор между идеализмом и материализмом, однако стоял на перепутье, и колебался, и ничего не мог поделать с собой.
- Так ведь если критиком становиться, - проговорил медленно Филипп, с трудом разлепляя веки, мученически ворочая языком, глядя, как в глубокой задумчивости, куда-то поверх головы рассказчика, - то нужно в первую очередь всего себя коренным образом осмыслить, вы же только про свою инаковость, дескать, вы другой... Но и я другой. Все другие. Тут где-то ворочается мой брат - он тоже другой... Заметьте, я мыслю, стало быть, существую. Я вам советую рассмотреть себя, начиная с младых ногтей, и вообще... как рвануться, как затрепетать, вообразив все свое громоздкое происхождение из тьмы веков... и не мелочиться в современности... и воспылать любовью к будущему... И до того сполна подвергнуться самокритике, что мыслить себя уже придется не просто человеком... человеков как воды в море... а натуральным явлением громадного масштаба. Стать вровень с нами, каким-то образом заполнившими этот диван...
