Он сидел на поваленном дереве неподалеку от "четверки". Не курил, не прихлебывал минеральную воду из бутылочки – просто сидел, почти не двигаясь. Непонятно, кто и зачем спилил этот старый трухлявый тополь: один из многих, растущих вдоль полотна железной дороги. Остальные стояли на своих местах и тихонько шумели клейкой пахучей листвой, но этот лежал уже давно (если судить по успевшему почернеть и дать новые побеги пню), давая пристанище местным забулдыгам и бездельникам, приходившим сюда выпить "на троих" и неспешно обсудить житейские проблемы и мировые новости.

Наверное, он напоминал алкоголика, не дождавшегося компании, хотя более внимательный взгляд сразу бы заметил, что этот человек на алкоголика совсем не похож. Но тем и хорош был поваленный старый тополь: здесь не ходили люди с внимательными взглядами.

За его спиной изредка шумели вечерние электрички, обдавая сидящего бегущим светом, лившимся из мутных окошек. Со стороны насыпи (то есть – тыла) любопытных глаз можно было не опасаться.

А спереди, со стороны женского общежития, его скрывали густые высохшие ветви. Идеальное место для наблюдения.

Задачу, которую поставили перед ним, никак нельзя было назвать простой. С другой стороны, он и не помнил, чтобы перед ним когда-нибудь ставили простые задачи. Нет, такого не случалось: а ведь он СЛУЖИЛ уже тридцать с лишним лет. Тридцать четыре, если быть точным.

Каждый день он просыпался с мыслью: "Сегодня я умру. Значит, надо сделать это достойно". Но пока он выходил победителем из любой ситуации. Все благодаря прекрасной выучке, неутомимым мышцам, острому разуму и совершенно железным нервам.

Правда, седина и глубокие морщины, избороздившие лицо, говорили о цене, которую ему приходилось платить за эти победы, но сидящего это мало трогало: он уже тридцать с лишним лет недоумевал, как это случилось, что он не умер вчера.

Он достал из кармана фотографию и еще раз посмотрел: но не для того, чтобы освежить образ девушки – скорее, чтобы проверить свою память. Так и есть! Он совместил черно-белое изображение с мысленным образом, намертво отпечатавшимся на обратной стороне век, и остался доволен результатом. Все совпадало – до мельчайших черточек.

Фотография была явно вырвана из личного дела: наверху виднелся след от скрепки. Но он не дал своим мыслям развиваться дальше: его совершенно не интересовало, какими путями попала к нему эта фотография. Это была ненужная информация. Ему было достаточно четко сформулированной задачи, уложившейся в пару строк, отпечатанных на белом листе. Время от времени к нему приходили письма с такими вот короткими задачами; иногда к ним прилагались фотографии, а иногда и нет. Он не забивал голову лишними вопросами; просто выполнял то, что от него требовали, и все. Его не тревожил размер гонорара: ведь он не работал по заказу, а СЛУЖИЛ. Служил верно и преданно, как самурай, но лицо его господина всегда было скрыто плотной завесой тайны. Он знал, почему служит, но так никогда и не узнал, кому.

В нагрудном кармане легкой куртки лежала ручка: шприц с быстродействующим снотворным. Для выполнения задачи этого было достаточно. Он никогда не носил оружия: само тело было его оружием. При необходимости он умел использовать спички, карандаши, зубные щетки, расчески, зубочистки и даже плотно свернутые листы бумаги: эти невинные с виду вещи в его руках несли смерть – всегда быструю и тихую. И, наверное, почти безболезненную. Во всяком случае, он так думал. Потому что спросить было не у кого.

Девушка вышла из общежития без двадцати восемь. Она куда-то торопилась. "Наверное, в магазин", – безошибочно понял он. Куда еще может торопиться девушка из общежития? Если живет в общаге, значит, не местная, а за время вступительных экзаменов она вряд ли успеет с кем-нибудь познакомиться. С кем-нибудь, на встречу с которым нужно торопиться. К тому же скоро восемь – время закрытия магазинов. Наверняка она спешит именно туда.

Он проводил взглядом девушку, неторопливо встал, прислушиваясь к стуку сердца: он не участился ни на один удар. Размял затекшие от долгого сидения ноги и осторожно пошел через сухие ветки, стараясь не наступать на белые пластмассовые стаканчики, разбросанные повсюду.

С самого начала девушка была обречена. Хотя… Как посмотреть. Скорее, не обречена, а ИЗБРАНА.

Эльвира Латыпова возвращалась в общежитие. Она только что поговорила на переговорном пункте с родной Медынью, рассказала матери о том, как успешно сдала уже два экзамена: оба на "отлично". Оставался третий, незначительный – сочинение. За сочинение Эльвира не беспокоилась. Если уж она сдала письменную математику и устную физику, то сочинение как-нибудь напишет. На физическом факультете, куда она поступала, до сих пор ходили легенды об одном весьма толковом парне по фамилии Пруткогляд. Этот самый Пруткогляд был призером Международной олимпиады среди школьников по физике, проходившей в 86-ом году в югославском городе Портороже. Понятно, что физику и математику он сдал без проблем, но сочинения ужасно боялся. И, тем не менее – написал.

"Татьяна любила Онегина. Онегин не любил Татьяну. Ленский любил Ольгу. Онегин застрелил Ленского…" – и все в таком духе. Бессмертный роман Пушкина он раскатал, как блин, на сковородке одной тетрадной страницы, затратив на это три часа напряженного потения. Говорили, что он даже высовывал язык от усердия, когда писал. Еще говорили, что он никогда не стригся и не причесывался, а мылся не иначе как по особому распоряжению декана. Но, как бы то ни было, четверку за сочинение он получил. И потом шесть лет потрясал весь университет своими выходками. Например, Пруткогляд придумал такую штуку: первого апреля расплачиваться в столовой только металлическими рублями. Он заразил этой фенькой весь кампус. Всю последнюю неделю марта кассирша дрожала мелкой дрожью, ожидая очередного нашествия презренного металла, а первого апреля сбрасывала, наверное, несколько килограммов (что только красило ее), таская заранее приготовленные брезентовые мешки с "картавчиками" – монетами с чеканным профилем вождя мирового пролетариата. Тот же Пруткогляд, вконец охренев от теоретической физики и постоянного шума электричек за окном, вышел однажды вечером из общежития с кистью и ведерком черной краски в руках. Он покрасил участок рельса длиной метров тридцать и с чувством честно выполненного долга вернулся в свою комнату. В тот вечер шум электричек не досаждал ему: машинист, не увидев знакомого блеска рельса, включил экстренное торможение, после чего немедля вызвал путейскую бригаду, сообщив по рации срывающимся голосом: "Диверсанты разобрали пути!". Движение было парализовано до полуночи, а Пруткогляд в блаженной тишине готовился к зачету. И это еще были самые невинные из его шуток.

Эльвира с улыбкой вспомнила эти и подобные байки, которыми старшекурсники – те немногие, что остаются на все лето в кампусе, потому что им некуда ехать – охотно потчуют доверчивую "абитуру".

Но улыбка на ее лице тут же сменилась грустью, едва она вспомнила голос матери: всхлипывающий, прерывающийся.

– Не плачь, мама! Все хорошо, – говорила она, а мать в ответ твердила только одно. – Доченька! Доченька моя!

Эльвира шла по улице Александрийска, именующейся почему-то Дирижабельной, и с интересом заглядывала в загоравшиеся там и тут окна.

"Вот это – кухня. Под потолком натянуты лески в три ряда; стандартные белые шкафы на стенах, потолок чуть закопчен и в углу зарос паутиной. А это, наверное, спальня. Ковер на стене, основной тон – темно-красный. Голубоватое сияние телевизора играет на прозрачных занавесках… Интересно, что они смотрят? Очередной бразильский сериал? Или новости? Неужели в мире что-то происходит? Что-то еще, помимо экзаменов в Александрийский университет?".

Так, разговаривая сама с собой, она незаметно подошла к последнему дому, стоявшему в городской черте. Дальше, за перекрестком, ограниченным со всех четырех сторон "лежачими полицейскими", начинался университетский кампус – почти такой же большой, как сам город.