Пинт нащупал в темноте пепельницу и с ожесточением задавил окурок. Он даже не почувствовал боли ожога.

Он решился. Первый раз за последние четыре года. Да, до того он делал это четыре года назад.

Оскар подошел к платяному шкафу. Громоздкий на вид, он был не слишком тяжелым. Во-первых, потому, что гардероб Пинта был весьма простым и скудным, а, во-вторых, потому, что большая часть его дожидалась стирки, валяясь в углу ванной комнаты.

Он присел и взялся за низ шкафа. Напрягся и сдвинул его в сторону. Подставка была полой внутри. В темноте он не увидел скопившуюся под шкафом пыль, но почувствовал, как она щекочет ему ноздри. Оскар громко чихнул. Потом еще раз.

Он пошарил рукой, чувствуя мягкую, как тополиный пух, пыль, и липкую сеточку паутины. Что за глупый паук? Неужели он рассчитывал, что туда залетят жирные вкусные мухи? Так, небось, и помер, бедолага, с голоду, ожидая лучших времен. (Он подумал про себя: а какого хрена я плету паутину там, куда не залетают мухи?).

Рука нащупала сверток в мягкой коже. Он взял сверток и перенес его на стол. Заранее зная, что сейчас произойдет, Пинт проверил занавески: они были плотно задернуты.

Пинт медленно, словно боялся обжечься, развязал тесемки, связывавшие кусок мягкой кожи. Комната озарилась зеленоватым свечением. Оно стало сильнее, когда Пинт открыл тетрадь.

На листе плотной бумаги копошились будто маленькие жучки. Они ползали туда-сюда, складываясь в большую цифру 2. Она напоминала плывущего по водной глади лебедя.

Жучки постоянно двигались, но цифра 2 не рассыпалась. Казалось, она тоже шевелилась и переливалась.

Пинт поспешно захлопнул тетрадь и завернул ее в кожу. Завязал тесемки и спрятал сверток обратно в немудреный тайник.

Он вернулся на кровать, унял дрожь в руках и снова закурил.

Два… Что это за двойка? Что она означает? Он не знал, что и подумать.

Он сидел на кровати и смотрел, как тьма за окном постепенно бледнеет, становится не такой густой и плотной. В половине пятого рассвело.

Пинт все так и сидел на кровати. Время для хозяйственных дел еще не наступило. Слышимость в старой "хрущевке" была такая, что Оскар мог разобрать слова песенки, которую мурлыкал себе под нос сосед слева, бреясь по утрам. Пинту не нужно было искать пульт телевизора, чтобы узнать, что идет по НТВ, – соседи справа отдавали предпочтение исключительно этому каналу. Он мог с точностью до секунды предсказать время наступления оргазма у молодой супружеской пары, живущей над ним. Ну, а сам он старался все делать тихо – лишь бы не докучать лишний раз Майе. Майя Токарева, очаровательная девушка девятнадцати лет, жила этажом ниже. Она рано лишилась родителей из-за какого-то болвана, севшего за руль своего "КАМАЗа", будучи смертельно пьяным. "Смертельно" – в этом слове слышалась горькая ирония.

Она собиралась поступать в университет. На филологический. Что ж, удачи тебе, Майя!

Пинт взъерошил волосы и тихонько пошел на кухню, чтобы поставить чайник. От множества выкуренных сигарет было горько во рту и щипало язык.

В шесть утра еще одна заядлая курильщица, математическая дива Марина Дроздова, надела спортивный костюм и кроссовки и вышла на пробежку. Она думала, что регулярные физические упражнения помогут ей преодолеть пагубное влечение к табаку.

В общежитие она не вернулась. И, если бы в шесть часов восемнадцать минут утра Оскар Пинт открыл тетрадь, он бы увидел, как "двойка" постепенно превращается в "тройку". Но все равно бы ничего не понял.

Юля проснулась в тот момент, когда высокий ординатор, стоя посередине пустой столовой со спущенными белыми форменными штанами, протянул к ней руку и прохрипел:

– Отдай часы! Они мои!

Юля очень удивилась. Она пыталась застегнуть лифчик, но сделать это, не снимая такую же белую форменную рубашку, было нелегко. Они всегда должны были оставаться на посту – вот в чем дело. Они всегда дежурили вместе, и так ни разу и не разделись до конца.

Юля бросилась к двери, но, как это бывает во сне, двигалась очень медленно, словно плыла в густом апельсиновом киселе. На пути возникло ведро с грязной половой тряпкой – в обязанности сестры входило мыть полы в столовой: должность санитарки хоть и была предусмотрена по штату, но ее занимал кто-то из детей начальников, которому нужно было "положить" трудовую книжку; поэтому столовую по ночам мыли дежурные сестры. А какие могут быть возражения: не хочешь – увольняйся!

Ведро с ужасающей быстротой увеличивалось в размерах. Юля пробовала его обойти, но ведро, словно живое существо, послушное воле высокого ординатора, преградило ей путь.

– Отдай часы! – услышала она хрипение за спиной.

Хрипение приближалось, становилось все громче и громче; постепенно оно перешло в громовой раскатистый храп. Юля вздрогнула и… проснулась.

Она села на кровати. Храп доносился со стороны двери. Простецкий, очень громкий и незатейливый: без всяких свистов и придыханий.

Он начинался как-то исподволь, почти нежным "пиано", затем неуклонно нарастал, будто повинуясь "крещендо", записанному в невидимых нотах, достигал "фортиссимо" и далее следовало расслабленное, убаюкивающее "диминуэндо".

Присмотревшись, Юля увидела, что громкость храпа нарастает одновременно с колыханиями массивного Ксюшиного тела, укрытого с головой легким летним одеялом.

"Фу! Хорошо еще не пердит!" – подумала Юля, однако раздавшийся вслед за этим короткий отрывистый звук заставил ее усомниться в правоте своего предположения. Юля сделала вид, что не заметила.

Вообще-то, это было ее коньком. Находить слова утешения для других и, главным образом, для себя.

"Хорошо еще, что не трое", – думала она, пытаясь прокормить двух младших братьев на свою нищенскую сестринскую зарплату.

"Хорошо еще, что не зарезала меня во сне", – думала она, обнаружив, что мать нашла спрятанную заначку и вытащила последние деньги.

"Хорошо, что он так рано умер", – думала она, вспоминая пьяные побоища с матерью, которые устраивал отец.

В общем, все было хорошо. Можно было оправдать и Ксюшин храп, хотя она ее в последний момент подвела. "Хорошо… Хорошо… Черт! Да что же в ней хорошего?" – возмущенно подумала Юля, откидывая одеяло.

"Если уж проснулась, надо вставать. Впереди полно дел", – этому принципу она не изменяла даже в общаге, хотя и могла бы поваляться часиков до девяти.

Она сразу почувствовала, что комната стоит какая-то непривычно пустая. Даже храп будущего – еще будущего, но уже неудавшегося, тут сомневаться не приходилось – экономиста не мог заполнить эту пустоту.

Юля бросила взгляд на Аленину кровать и поняла, что не так. Кровать оставалась такой же, как и вчера: аккуратно заправленной и не смятой. Алена не вернулась. Юля натянула штаны от спортивного костюма – двести рублей, неровные строчки и плохой материал, к которому прилипала любая пыль; привет родному ковельскому рынку: на центральной площади и, как всегда, по четвергам – подумала, стоит ли надевать куртку (груди так и торчат, натягивая белую простую футболку), потом решила, что общежитие все равно женское, и груди есть почти у всех. А кому не нравится – пусть завидуют!

Она взяла зубную щетку, пасту, мыло и полотенце и пошла в умывальник. Еще полчаса, и там будет очередь из сердитых, непричесанных, ненакрашенных, с ночным запахом изо рта девушек.

Она подумала, что институт брака сильно бы пострадал, если всех молодых людей, одержимых мыслью о женитьбе, приводить сюда на утреннюю экскурсию. Вечером девушки выглядят куда лучше; особенно при неярком свете. Недаром поздний вечер и темная ночь – время романтиков и влюбленных; время пылких признаний и бушующих страстей. Лунный свет и дрожащий огонек свечи сильно способствуют любви.

Помнится, высокий ординатор на ночные свидания тоже приносил с собой свечи. Правда, они не горели; их приходилось засовывать кое-куда. Но любви они, конечно, способствовали; во всяком случае, так считал ординатор. До того момента, пока не попалась негодная; давшая осечку, как холостой патрон. Сама ведь виновата: знала, что высоким ординаторам доверять нельзя. А уж свечам – тем более.