Статьи в газетах, клеймящие израильских агрессоров — они же сионисты и слуги американских империалистов — опять стали будничными, и я снова взялась за повесть. Вместе с моей героиней Норой пряталась в подвалах, на чердаках и сеновалах приютивших меня крестьян, в постоянном страхе, что могут обнаружить. А когда приходилось срочно покинуть очередной тайник, и никто не впускал даже на одну ночь, таилась в лесных ямах, одинаково страшась, чтобы сюда не забрел ни человек, ни зверь. Об этой повести — нелегком возвращении после трех лет такого существования к нормальной жизни — я и рассказала на одной из встреч с читателями, отвечая на вопрос молодого, интеллигентного вида человека, над чем теперь работаю. Второй его вопрос был совершенно неожиданным: не собираюсь ли я расстаться с этой темой? Я ответила, что для меня это не просто тема, и поделилась своей тревогой по поводу того, что на западе многие эсэсовцы избежали наказания, а главное, что и у нас, к сожалению, стали появляться сторонники нацизма. Необходимо им противостоять. При последних словах он чуть снисходительно улыбнулся. Но после встречи предложил проводить меня до троллейбуса. Шли молча. Наконец он заговорил: — Не хочу вас обидеть, но не кажется ли вам, что вы занимаетесь донкихотством? От неожиданности я не сразу нашлась. — Люди должны знать правду. Он горько усмехнулся: — Только антисемитов от этих знаний почему-то не становится меньше. — Но мы ведь живем не среди одних лишь антисемитов. Да и Дон Кихот сражался с ветряными мельницами, а то, о чем пишу я, отнюдь не плод моей фантазии. — Я не в этом смысле. Мне просто жаль вас и ваших тщетных усилий. Я заговорила подчеркнуто спокойно: — В гетто и лагерях мы очень хотели, чтобы после войны мир узнал, с какой жестокостью уничтожали наш народ. Те, с кем я была, погибли. А я осталась… И не считаю, что мои усилия тщетны. — Не стану вас разочаровывать, тем более, что уже ваш троллейбус подходит. Дверцы распахнулись, и он, подсаживая меня, все же пожелал сил. А именно они, едва я примостилась на свободном месте, сразу иссякли. И это была не обычная усталость после встречи с читателями и возвращения в прошлое, а какое-то полное изнеможение и досада на себя. Я должна была более энергично возражать. Не стесняться сказать, что в библиотеках мои книжки уже зачитаны до ветхости, Значит, они востребованы, нужны. И на таких, как сегодняшняя, встречах слушают внимательно, с сочувствием. Но он бы, наверно, все равно усмехнулся: антисемиты ваших книжек не читают и на встречи с вами не ходят. Знаю. И не надеюсь их перевоспитать. Но нельзя же не пытаться хоть что-то делать. Не рассказывать о том, к чему приводит эта ненависть. Нельзя им позволить заражать этой ненавистью других. И напрасно я ему не повторила слов поэта Межелайтиса. Когда он писал предисловие к книге "Я должна рассказать", и я усомнилась, прочтет ли ее кто-нибудь из палачей, он ответил, что с фашизмом, если потребуется, опять будем сражаться с оружием в руках, а свидетельствовать об их злодеяниях необходимо для тех, кто был равнодушен. И еще надо было этому молодому скептику рассказать про мои вечерние хождения, когда я еще жила в Вильнюсе, в историко-революционный музей, где пылятся документы закрытого в 1949-том году еврейского музея. Рассказать про ту толстенную папку с фотографиями, найденными в вещах расстрелянных. Поделиться своим ощущением, что в глазах, которые смотрели с этих фотографий, была мольба не предавать их забвению, — ведь от них, и от тех, чьих даже фотографий нет, от семидесяти тысяч расстрелянных только в Панеряй не осталосьничего, даже пепла. Немцы перед отступлением пригнали таких же обреченных, и заставили все эти огромные ямы вскрыть, а истлевшие останки сжечь, и пепел рассеять, чтобы не остались даже мертвые свидетели.

Повесть "Привыкни к свету" вышла с посвящением памяти отца. Он умер 22-го ноября 1973-го года. С тех пор прошло 26 лет. Умерла Кира Александровна, умерла их дочка, наша больная сестренка Гануся. Рядом с их памятником на вильнюсском кладбище мы с Мирой поставили стелу в память о маме, Раечке и Рувике. В Вильнюс я теперь езжу раз в году, в годовщину смерти папы. После кладбища, дождавшись сумерек, когда люди расходятся по домам, прихожу в бывшее гетто. Брожу по его улочкам. Выхожу через бывшие ворота и, как тогда, по мостовой, иду к той низине на улице Субачяус, где нас держали в последнюю ночь, последнюю с мамой, Раечкой и Рувиком… На следующий день еду в Панеряй. Подолгу стою возле каждой, уже заросшей травой, но все еще глубокой ямы. Стою у самого края, где стояли безоружные, избитые мужчины, женщины, старики и дети. Пуля в затылок сваливала их вниз, на уже упавших. Тогда их участь меня миновала. И в Штрасденгофе смерть прошла мимо. И в Штуттгофе не дошел мой черед до газовой камеры и печи крематория. В Штуттгоф я тоже приезжала. Стояла возле этих, теперь зияющих пустотой печей. Тогда пламя в них полыхало круглосуточно. Сожгли в этих печах восемьдесят пять тысяч человек… Но возвращалась я в прошлое, не только приходя в бывшее гетто, посещая места истребления и в День памяти шести миллионов погибших евреев (который лишь в последние полтора десятка лет нам разрешено отмечать…). …Некие ленинградские поклонники Гитлера отмечали его день рождения! И это оказалось не единственным проявлением их приверженности идеям и программе фюрера. Они тренировались в стрельбе, и мишенью служило выведенное на силуэте человека слово "Jude". Именно в него следовало попасть…. …Группа подростков, назвавших себя "национал-социалистической организацией", нарядившись в эсэсовские формы со свастикой на рукаве и изображением черепа с костями на черном галстуке, по ночам затаскивали в подвалы одиноких прохожих, заставляли вставать перед ними на колени, кричать "Хайль Гитлер!" и пытали. Попытки бить тревогу называлось клеветой и происками западной пропаганды. Журналисту Кошванцу, которому удалось написать об этом — хотя с оговорками, что такие группы и факты единичны, что организованного "коричневого движения" у нас, конечно, нет — обком партии дал отповедь в печати. Обнаружили одну неточность — он называет ПТУ, а в описываемое время (1981–1982) (Статья могла появиться только в 1987-ом году) названные подростки еще учились в школе. В ПТУ с ними проводилась воспитательная работа. Теперь они служат в армии. Один награжден знаком "Отличник Советской Армии", другой пользуется авторитетом среди товарищей, третий успешно трудится. А вопрос об ответственности автора за эту статью будет рассмотрен на заседании редколлегии. Читателям же приносится извинение… …Уже не подростки, а кандидат философских наук В.Н.Безверхий письменно пропагандирует идеи фашизма, и даже разработал организационную структуру так называемого "общества волхвов" — боевых групп по типу штурмовых отрядов в фашистской Германии. Ему всего лишь "разъяснили", что его действия "наносят ущерб интересам нашего общества и государства". …И участников разрешенных в Румянцевском саду митингов так называемого русского национально-патриотического фронта "Память", после, увы, немногочисленных протестов общественности, всего лишь предупредили "о недопустимости пропаганды национализма, о необходимости более точного, объективного освещения исторических событий, национальных отношений". Безнаказанность, граничащая с попустительством, только стимулировала действия фашиствующих организаций. …А.Романенко, печально известный борец с сионизмом — как он сам себя величал — подал в суд на писательницу Н.Катерли за то, что, упомянув в газетной статье его книгу "О классовой сущности сионизма", она указала, что автор "не брезгует ни чудовищными искажениями исторической правды, ни использованием идей и чуть ли не раскавыченных выдержек из теоретиков нацизма". (В 70-х — 80-х годах борцы с сионизмом такое сравнение еще считали оскорбительным. Однако уже вскоре стали этим гордиться…) В суде нас, пришедших поддержать Н.Катерли, встретили сторонники А.Романенко с антисемитскими плакатами, выкриками. Я инстинктивно, как когда-то, ежилась, ждала удара, хотя люди эти были пожилые, в штатском и без хлыстов. Да и злобу свою изливали не по-немецки, а по-русски. Во время судебного заседания, слушая полную ненависти демагогию Романенко, я, чтобы избавиться от дрожи, смотрела на герб Советского Союза за спиной судьи, твердила себе, что за окнами река Фонтанка, а чуть дальше — Летний сад. Но они не отпускали — ни дрожь, ни чувство незащищенности. Я еле дождалась конца заседания. И хотя дело окончательно не было завершено, Романенко воскликнул: "Еще одна победа над сионизмом!" Романенко ушел в сопровождении своих сторонников. Становилось меньше и нас, составлявших "тыл" Нины Катерли. Сама она тоже ушла. А я сидела в пустом зале, прикованная к месту еще витавшей тут враждебностью… Наконец муж напомнил, что пора уходить. И меня потянуло скорей выйти отсюда, оказаться на улице, среди обычной жизни. А еще лучше — в Летнем саду. Здесь все было, как в обычный летний день. Матери катили коляски. Возле одной из скамеек две рыжие девчушки-двойняшки кормили голубей. У памятника Крылову фотографировались школьники. Им примерно столько же лет, сколько мне было тогда… Внезапно мне стало страшно. Я понимала, что с ними не будет того, что со мною, — ничто не повторяется с точностью. Но ведь их души могут заразить ненавистью, перетянуть на свою сторону такие, как Романенко, Безверхий и их приверженцы. Как мне их уберечь? А дети все так же весело уже группировались, чтобы сняться вокруг скульптуры "Истина". …На 7-ом съезде писателей России в 1990-ом году пришлось выслушивать речи, куда более воинственные, нежели в зале суда. А во время перерывов в вестибюле якобы скрытно продавали "Майн камф" Гитлера. Остальные же опусы схожего содержания, украшенные фиолетовой звездой Давида или красноречиво названные "Жиды", были открыто выставлены для продажи. И было все это в театре Советской Армии… Мы, группа писателей, написали протест в Прокуратуру СССР. Она "приняла меры": прислала в Ленинград следователя, который вяло запротоколировал показания каждого из нас и собрал все купленные экземпляры, выдав расписку, что берет для экспертизы и вернет через две недели. Не знаю, какая именно имелась в виду экспертиза, если вскоре Москву, Ленинград наводнили и свободно продавались хорошо изданные (в Ленинграде тем же Безверхим…) и "Майн камф", и писания других идеологов нацизма. В отчаянии я (и не только я) отправили телеграммы Генеральному прокурору РСФСР Степанкову, в Президиум Верховного Совета РСФСР Степашину, Председателю Ленсовета Собчаку и в газету "Смена". В ответ получила стереотипную отписку от старшего помощника прокурора Ленинграда В.Морозова, что "по обращениям граждан, сообщавших о фактах разжигания межнациональной розни, продаже литературы соответствующего содержания, прокуратурой возбуждено и расследуется уголовное дело". Кончилось это ничем… …Немногочисленная группа интеллигентов, готовая противостоять возрождаемому фашизму, начала издавать антифашистский журнал "Барьер". Но вышло всего четыре номера — не нашлось желающих материально поддержать столь необходимое издание… …В ноябре 1992-го года, в день очередной годовщины Октябрьского переворота 1917-го года, для проведения своих митингов каждой организации на Дворцовой площади было выделено определенное время. "Русская партия" это время использовала, чтобы устами своего председателя В.Цикарева сообщить, что "Кавказская мафия, руководимая сионистами, заполонила улицы и рынки наших городов". Его заместитель Н.Бондарик был более категоричен. Он заявил, что необходимо "Решать еврейский вопрос". (Как и Гитлер…) Не преминул и пояснить, как именно его следует решать: "Для евреев есть Освенцим, Израиль — слишком много для них". Свою статью — обращение к правоохранительным органам, работникам печати, радио, телевидения и согражданам я отправила в две ленинградские газеты. Ни одна не опубликовала… …В 1995-ом году в Освенциме широко отмечалось 50-летие со дня его освобождения. Свою статью о пребывании там в эти дни я назвала "Я пришла к Тебе, мама". Ее не опубликовали. Может, вернулось эхо давних указаний о том, что в описании войны должны преобладать темы героизма и подвигов, а не жертв и страданий. Поэтому рассказ о посещении концлагеря, в котором погибли четыре миллиона человек, оказался нежелательным. Или, может, мой "грех" состоял в том, что я поведала о протесте евреев против непризнания тогдашним Президентом Польши Л.Валенсой, что 85 % погибших (да простят они меня, что их жизни приходится превращать в цифры) — евреи. А еще написала, что не был приглашен на день освобождения концлагеря ни один наш ветеран войны, даже из тех, кто воевал на этом клочке земли… …Сейчас вечер 2-го февраля 1999-го года. По телевизору показывают шествие членов Партии русского национального единства. На рукавах повязки со стилизованной свастикой. Как знак партийного приветствия — гитлеровское вскидывание руки. Они маршируют свободно. Распространяют свои экстремистские издания. Правда, возле одного отделения милиции проверили их документы. Но завершилось это извинением за причиненное беспокойство. И ничего в этом удивительного нет — ведь угрозы евреям звучат и в устах депутатов Госдумы… …Дождливой осенней ночью 1943-го года, при ликвидации вильнюсского гетто, понимая, что утром нас поведут на расстрел, моя девятилетняя сестренка Раечка спрашивала маму: "Когда расстреливают — больно?" Не знаю. Меня это миновало. Но жить, постоянно ощущая, как ненавидят твой народ, — очень больно.