Вскоре это уже перестало быть секретом, что нас собираются сослать, и что под Вильнюсом тоже стоят наготове эшелоны. Но теперь никто не искал, как при немцах, знакомых литовцев или поляков, которые бы нас спрятали. Тогда надо было спасаться от расстрела и найти прибежище на время, до конца войны. А теперь другое. Теперь только вышлют. Да и нельзя же всю жизнь просидеть в подвале и быть кому-то в тягость. Но однажды утром, я едва успела прийти на работу, зазвонил телефон. Взволнованный голос Шаи — как мы в быту называли нашего ведущего солиста, впоследствии профессора консерватории, народного артиста республики Александра Ливонта — выпалил: — Включи радио! Я включила. Но то, что говорил диктор, казалось невозможным. Он говорил, что в ночь на 2-ое марта 1953-го года у товарища Сталина… произошло внезапное кровоизлияние в мозг… захватившее жизненно-важные области мозга, в результате чего наступил… паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания. Он так и сказал: "паралич", "с потерей сознания". Он продолжал читать, что принимаются соответствующие меры, а все равно было страшно. "Паралич". "Потеря сознания". Я вдруг вспомнила ту артистку русского театра, которая, читая по радио, — кроме обязательных трансляций из Москвы, были и местные передачи на русском языке — сообщение о смерти Жданова, пока перечисляла все его должности и посты, с ужасом подумала, что, не дай бог, может наступить день, когда так же придется сообщить о смерти Сталина. Потрясенная этой мыслью, она произнесла: "умер Андрей Александрович Ста…", но мгновенно поправилась: "Жданов". И все же оговорка "Ста…" была. И все это, конечно, слышали. Еле дочитав текст, она после передачи добрела до театра, написала заявление с просьбой освободить ее от занимаемой должности артистки театра, и с маленьким чемоданчиком в руках сразу ушла на вокзал. Куда она уехала, никто так и не узнал… А московский диктор уже второй раз читает, что у товарища Сталина кровоизлияние в мозг. У того самого Сталина, который на портретах и транспарантах, у вождя, как у обыкновенного человека — кровоизлияние, паралич. Я не знала, что делать. Лежавшие на столе программы концертов, тексты афиш, расписание репетиций вдруг стали совсем неважными. И сидеть одна в комнате я не могла. Бросилась в соседнюю, к администраторам. По их лицам поняла — они уже знают… — Пошли к Федаравичюсу! — хмуро сказал Эзик Жабинский. — Надо подумать насчет сегодняшнего концерта, можно ли его проводить. Это мне в голову не пришло. Но Эзик же секретарь партийной организации. Федаравичюс тоже не знал, уместен ли сегодня концерт, даже серьезный, симфонический. Но исполняется шестая симфония Чайковского, а в ее финале звучит траурный марш. Так что нас могут обвинить в нагнетании нездоровых настроений. А ведь в сообщении ТАСС сказано, что принимаются соответствующие меры. Если же концерт отменить, это могут истолковать, как проявление паники. Так что же делать? Я предложила позвонить в райком и посоветоваться. Эзик это сразу отмел, — уже сам вопрос могут воспринять, как свидетельство паники. И все же ничего другого не оставалось. В конце концов, он позвонил. Но секретарь райкома ничего определенного не ответил. Даже сделал вид, что не понял вопроса. Повторил сообщение ТАСС. Призвал к еще большему сплочению партийных рядов и усилению бдительности. До самого конца дня Федаравичюс с Эзиком не знали, что делать. И все же отменить концерт не решились. Только сами на всякий случай на нем не присутствовали. Судьбу последующих концертов решили уже "наверху". Сталин умер, в стране объявили траур и отменили все спектакли, концерты, показы кинофильмов и другие зрелищные мероприятия. Только из радиоточек беспрерывно лилась траурная музыка. В Филармонии царила непривычная тишина. Репетиционные комнаты стояли запертые. На полдень был назначен траурный митинг. Костюмерный цех поспешно шил траурные нарукавные повязки. На сцену водворяли огромный портрет Сталина, который раньше вывешивали по праздникам на фасаде. Теперь рама была обтянута черным крепом. И в зале балконную решетку оплели черной лентой. Около полудня артисты хора, оркестра, ансамбля народной песни и танца, солисты, администрация стали собираться в зал на траурный митинг. Когда представитель райкома партии предложил минутой молчания почтить светлую память безвременно ушедшего от нас вождя нашей партии и государства, выдающегося деятеля международного коммунистического движения Иосифа Виссарионовича Сталина, в разных концах зала послышались всхлипы. Я тоже не удержалась. Но вдруг… Вдруг я почувствовала, что кто-то совсем рядом, через несколько пустых кресел от меня, сидит! Да, наша хористка Филомена Бернотайте — сидит! Я уже не столько слушала выступающих — они все говорили одно и то же — сколько поглядывала на Филомену. Она почти не скрывала усмешки! Особенно, когда перечисляли достижения Литвы под мудрым руководством товарища Сталина, и когда представитель райкома призывал к еще большему сплочению вокруг Коммунистической партии и ее Центрального Комитета. Я знала, что родителей Филомены в 48-ом году сослали в Сибирь. Сама она осталась случайно — в это время гостила у тети в деревне. Домой уже не вернулась. Поехала сюда, в Вильнюс, чтобы затеряться в большом городе. Я понимала, что советскую власть она не любит. Но как же не боится почти демонстративно не почтить память Сталина! Ведь за это и ее могут сослать. К счастью, обошлось. Со сцены, наверно, не видно было, что она сидит, а свои не донесли. Может, многие и сами не встали бы… Но один оркестрант, член партии, прямо с митинга пошел на вокзал, — он решил поехать в Москву на похороны. Появился он только через неделю. Угрюмый, ничего не рассказывал. Но мы уже и без него знали, что в те дни поезда на Москву шли переполненные, и многие всю дорогу простояли в коридорах и даже тамбурах. А в самой Москве была такая давка на пути к Колонному залу, что погибли три тысячи человек. Кто-то уверял, что в два раза больше — шесть тысяч. Постепенно портреты Сталина в траурных рамах отовсюду сняли. Председателем Совета Министров стал Маленков. И оттого, что нет Сталина, ничего не изменилось. Ни в городе, ни в филармонии. Как и прежде, днем шли репетиции, вечером — концерты. Я даже не сразу заметила, что в газетах перестали писать об "убийцах в белых халатах". Пока однажды… К нам на гастроли должен был приехать Государственный ансамбль народного танца СССР под руководством Игоря Моисеева. Готовилась торжественная встреча — на вокзале будет Министр культуры Банайтис, и, конечно же, артисты нашего Ансамбля народной песни и танца в национальных костюмах и с цветами. Но неожиданно над церемонией встречи нависла опасность. Оказалось, что сам Моисеев сейчас не в Москве, и прилетит накануне самолетом, а коллектив, как и было сообщено, приедет поездом на следующий день без него. После короткой паники мы решили ничего не менять, а попросить Моисеева инсценировать свой приезд тоже поездом. Моисеев, хоть и не без улыбки, согласился. Итак, рано утром мы на филармоническом автобусе, вместе с артистами ансамбля в национальных костюмах заехали за ним в гостиницу. Садясь в автобус, и глянув на весь этот подготовленный парад, Моисеев пошутил, что теперь примерно представляет себе, как будут выглядеть его похороны. Подвезли мы его к дальнему выходу на перрон, а сами столпились в здании вокзала. Когда появился Банайтис, Федаправичюс принялся усиленно занимать его разговорами о срочных делах филармонии. А с начальником вокзала заранее договорились, что о прибытии московского поезда по радио объявят, когда состав уже остановится. Все получилось, как было задумано. Когда Банайтис вышел на перрон, было полное впечатление, что Моисеев только что сошел со ступенек вагона. В гостиницу я поехала вместе с оркестром ансамбля, чтобы по дороге выяснить у инспектора — играют ли они что-нибудь вроде увертюры перед началом концерта и между танцами — то есть, то, что надо объявлять отдельно, или только сопровождают танцы. Но узнала я совсем другое. Вместо ответа на мой вопрос, пожилой инспектор тихо спросил, знаю ли я, что врачей выпустили. Их выпустили! Я не сразу поняла, почему этот чужой человек говорит о врачах, и что значит — выпустили? А он так же тихо повторил: — Они невиновны. Их освободили. Все равно казалось, что этого… не может быть. Он грустно улыбнулся: — Хорошо хоть, что вы не испугались. Теперь я не поняла, почему должна была испугаться. И он, все так же грустно улыбаясь, рассказал, как рано утром, в поезде, отправился — и, замявшись, уточнил: "куда можно рано утром отправиться?" Дверь в поездной радиоузел была приоткрыта, а проводник слушал ранние, шестичасовые последние известия. Он остановился, чтобы тоже послушать, тем более что диктор опять перечислял фамилии этих несчастных профессоров. И вдруг диктор тем же казенным голосом сказал, что выдвинутые против них обвинения — ложные, а их собственные показания добыты недопустимыми приемами. И что все они — диктор еще раз перечислил их фамилии — освобождены. — Что делает еврей, услышав такую новость? — спросил инспектор. — Бежит обратно в купе, будит другого еврея и шепчет ему на ухо, только на ухо — на верхних полках спят: "Врачей выпустили! Они невиновны!" Но бедняга-сосед так испугался, что рывком натянул на голову одеяло и отвернулся к стене: — Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал! — Он, — и старик глазами показал на сидящего впереди скрипача, — наверно, подумал, что я сошел с ума. Ничего удивительного, жизнь иногда вытворяет такое, что на самом деле можно свихнуться… Я нетерпеливо ждала, чтобы мы скорей доехали до гостиницы — не терпелось вернуться в Филармонию. Там я, конечно, первым делом бросилась к секретарше за газетой. И уже сама прочла сообщение министерства внутренних дел СССР о том, что все эти профессора освобождены. Не только прочла, но и перепечатала. При всех, открыто, даже под копирку, еще для кого-нибудь. Нарочно медленно выстукивала, чтобы поверить в это признание, что все эти профессора "были арестованы бывшим министерством государственной безопасности СССР неправильно, без каких-либо законных оснований". Что "обвинения, выдвинутые против перечисленных лиц, являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельны". Что "показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия". И что арестованные "и другие привлеченные по этому делу полностью реабилитированы… и из-под стражи освобождены". …Постепенно радость, что их освободили, оттеснило странное чувство. Раньше, когда их называли предателями, шпионами, убийцами в белых халатах, мне было за них страшно. Что с ними сделают? Потом, когда стали говорить, что всех нас вышлют, что уже стоят готовые эшелоны, стало страшно и за себя, и за папу, и за Миру, и за Киру Александровну с Ганусей, за всех нас, евреев. Но теперь этого же не будет! Арестованных врачей выпустили, значит, и нас не вывезут. И этих статей в газетах не будет. И этой ненависти. Так почему же я не радуюсь? Радуюсь. Конечно, радуюсь. Только… Я лишь теперь осознала, что этих пожилых людей держали в тюремных камерах, что их п ы т а л и. Их тоже пытали… Нет, нет, не надо сравнивать! Они живы. Их выпустили. Немцы никого не выпускали. Не надо сравнивать. Ведь русские меня освободили. Я здесь, в филармонии. За стеной репетирует хор. А на сцене, наверно, уже идет репетиция ансамбля Моисеева. Вечером их выступление. Я буду его смотреть. И все хорошо, и ничего плохого не случится. На следующий день в газете была мелким шрифтом напечатана крохотная заметка об отмене Указа о награждении Лидии Тимашук орденом Ленина. А еще через некоторое время поползли слухи, что она погибла, попав под машину. Значит, решили мы, избавились от нежелательного свидетеля^*. (*Это были только слухи. Орден Ленина ей на самом деле пришлось вернуть. Но всего лишь год спустя, и, естественно, без официальных оповещений, она была награждена орденом Трудового Красного знамени — за заслуги перед Отечеством. А заслуги все же были. Ведь именно ее доклад (назовем его так…) в далеком 1948-ом году Управлению охраны МГБ о своем несогласии с диагнозом, который Жданову поставили профессора Егоров и Василенко был через четыре года после смерти Жданова извлечен из архива и послужил основанием — к нему присовокупили еще и взгляд на лечение Щербакова — чтобы сфабриковать "дело врачей". Замена ордена Ленина на менее престижный не помешала Лидии Тимашук еще целых 13 лет заведовать отделом функциональной диагностики Первой больницы четвертого управления, то есть лечебницы для партийной и советской элиты. Скончалась она в 1983-тьем году, уже будучи на пенсии, в весьма преклонном возрасте.) И все же сложенный в ту ночь, когда я узнала о грядущей депортации, наволочный рюкзак, еще долго не разбирала. Перед самой собой делала вид, что храню в нем свое белье.