Так что для Лео его дом оставался вроде бы крепостью.
Они с Эрикой свернули с главной улицы и пошли в маленький зеленый скверик между домами, где прохаживались взад и вперед по короткой, покрытой кирпичной крошкой дорожке.
Лео ни о чем не осмеливался расспрашивать. Будто разбиравшееся на процессе дело и не касалось родного края и знакомых людей.
И у Эрики не было настроения говорить.
— Многие не могут сейчас спокойно спать. Да и ты, наверное, тоже, — сказала она устало.
Лео кивнул и поспешил заверить:
— В то время я был уже в городе, и Вильмут тоже.
— Ну, конечно, — вяло усмехнулась Эрика. — Странно, о мертвых принято говорить хорошее. Я же на суде говорю о покойниках и только плохое. Ни одного живого я не тронула. Но когда я закрываю за собой тяжелые двери, выхожу на улицу и оказываюсь в людском потоке, то с ужасом думаю, что у этих мертвецов остались родственники. Чего не видела, о том не говорю, ничего не солгала, другое дело, что оставила при себе. И все равно такое чувство, будто я измызгалась в луже перед свинарником.
17
На свете нет ничего ранимее человека и ничего более хрупкого, чем человеческие взаимоотношения. Лишь в детстве, когда сознание пребывает еще в мире фантазии и беззаботности, можно верить, что чья-то судьба подобна идеально отшлифованному шару, который катится в заданном промежутке времени по жизненному ландшафту, чтобы в какой-то миг навсегда исчезнуть за горизонтом. В действительности нет ни начала, ни конца. Человек не помнит своего рождения, и едва ли он сознает свой последний вздох. Умерший человек лишь физически покидает мир, его личность еще долго излучает свой свет, влияет на деяния и умонастроения окружавших его людей, позволяет им использовать его опыт в ситуации собственного выбора. Небесное тело еще долго продолжает светиться после своего угасания.
Так же и Эрика.
В последние годы Вильмут говорит о ней больше, чем когда-либо раньше. Когда она была жива, о ее существовании иногда можно было просто и забыть.
Жизнь Эрики давала повод для воспоминаний, зачастую ее поступки оставались для других непонятными, у ее внутренней пружины были какие-то особые витки; первозданная женственность и острый ум поразительно переплетались в ней, и все же у ее несколько неясной натуры был нержавеющий, отливающий прозрачной синевой стержень. Он помогал ей держаться своей линии, иначе как бы смогла она вопреки всему плохому, что причинили ей Лео и Вильмут, не предать их обоих. Ярость не возникает там, где царит равнодушие. В отношении Лео и Вильмута Эрика никогда не была безучастной, это было бы невозможно, Хелле — дочь Лео, двое сыновей от Вильмута; именно из-за этих болезненных связей ее возмужание в какой-нибудь кризисный момент должно было прорваться неимоверным взрывом. Лео десятки лет боялся этого, да, пожалуй, и Вильмут, но лишь временами, поскольку его открытая натура позволяла ему отмахнуться от всего и забыться, особенно если на горизонте появлялись какие-нибудь соблазны.
Будучи человеком, который в продолжение своей сознательной жизни лишь планировал и проектировал и привык полагаться на исходные данные и конечные результаты, Лео пытался и человеческие отношения замкнуть в какие-то воображаемые контуры. Глупость, конечно. Если сравнивать соединяющие людей нити с паутиной, то последняя плетется просто из конопляных веревок. И все же вряд ли кто способен разбрасываться в своих чувствах — от одного порыва к другому, — к чему тогда вообще разум? Всякие рассуждения о душевных невзгодах, в глубине которых бушуют темные силы, казались Лео противными. Спасательный круг для поверхностных и бесхребетных людей: оттуда-то, из темной расщелины протягиваются извивающиеся щупальца, хватают жертву и толкают ее от одного необъяснимого поступка к другому. Потом человек может с легким сердцем и не утруждая себя угрызениями совести воскликнуть: и почему это именно со мной должно было так случиться?
Нормальный человек вменяем. В неразрешимых ситуациях мало пользы от бездонных душевных пропастей. Удерживаться на плаву человеку помогают смелость и хитрость либо же предосторожность и робость.
После похорон отца Вильмута Лео совершенно сознательно искал возможности избежать удручающего одиночества, угрызений совести и снедающей тоски по Эрике. Он хотел, чтобы кто-то занял место Эрики, — это был бы выход. Спустя годы выяснилось, что такая надежда была с самого начала обречена: никогда никто не занял место Эрики. Другие женщины, которые на короткое или более продолжительное время сближались с ним, испуганно шарахнулись бы от него, если бы узнали, что в мыслях Лео они не обрели равнозначного места с Эрикой, лишь их доступность и реальность унимали его великую тоску.
Лео оторопел от такой мысли: едва ли все это можно положить на чаши весов. Возможно, теперь, задним числом, его привязанность к Эрике становится фанатичнее, воображение может оказаться ярче действительности. Ведь и другие женщины кое-что значили для него. Особенно Нелла. Словно какой-то крайне необходимый для существования элемент, отсутствие которого вызывало бы трудно переносимые сбои.
В свое время и Айли не была пустым местом.
Эту женщину он знал даже дольше, чем взрослую Эрику, не говоря о Нелле. Хотя уже давно не желал о ней ничего знать.
Айли вроде была рядом уже тогда, когда ранней весной сорок четвертого года Лео бежал в Финляндию.
После принудительной мобилизации, которую объявили немцы, жизнь стала адом. В сорок первом появилось понятие: лесной брат; впоследствии было удобно объявлять себя лесовиком и бродить по лесам — на всякий случай, — чтобы увиливать от работ и забот. В холодное время все забирались в теплое гнездышко под родной кров. Когда немцы обнародовали свой приказ, лесные сеновалы снова стали убежищем, туда пробирались по сугробам, в овчинных шубах и в валенках: неуклюжие фигуры, которые вновь должны были обрести чутье и сноровку лесного зверя. Вообще над головой сразу повисла темная туча: повсюду шныряла немецкая полевая жандармерия, люди перестали доверять друг другу, боялись предательства — мало ли было хозяйских сынков, которые еще совсем недавно у себя на хуторе в чистых комнатах выпивали с немцами и устраивали гулянки, а с грамофонных пластинок неслась песенка про Лили Марлен.
Вдруг кто-нибудь из них стал доносчиком?
Так и бродили в одиночку, боялись чужой тени, они с Вильмутом все же держались вместе, по крайней мере можно было соснуть. И добывать еду легче было вдвоем, женщины с того и другого хутора приносили съестное на условленное место.
Вдруг прошел слух, что в соседней волости жандармы схватили в лесу двух мужиков и на месте расстреляли. От этой вести захолонуло сердце. И все же им с Вильмутом и в голову не приходило идти в немецкую армию, истинные патриоты отказывались становиться под чужое ружье.
Благодаря хлопотам и стараниям женщин, к тому же за большую цену — на хуторе Виллаку и на Нижней Россе резали свиней и обращали мясо в царские золотые десятирублевки, — их взяли на каменистом мысу северного побережья в лодку. Начался путь среди ледяного крошева в Финляндию. В перегруженную лодку набилось с десяток человек, и каждому приходилось жилиться за двоих, чтобы живыми перебраться на другой берег. Мотор отказал, льдины шли на таран лодки, просачивалась вода, к тому же темнота накинула мешок неведения, — к счастью, никто богу душу не отдал.
Среди других в лодке находился также Рауль, брат Айли. Может, он назвал имя Айли, а может, и нет. Во всяком случае, когда он отпихивал багром льдины — темная фигура на носу лодки, с развевающимися на ветру полами пальто, — он страшно ругался и орал сквозь шум, что взял у сестры золотое кольцо на дорожные расходы и вовсе не собирается со всеми потрохами идти ко дну.
Так он подбадривал себя и других.
В Финляндии они держались уже втроем — Рауль, Вильмут и Лео.
Еду делили по-братски, поддерживали взаимно волю к жизни, а когда снова оказались перед очередным выбором, вместе поддались кампании — ну черт возьми, или мы не мужчины! — защищать родину и сели в Ханко на пароход. Правда, они не торопились брать в руки оружие и вернулись в Эстонию в числе последних. Но и они прошли строем по пыльной дороге и горланили песни, как настоящие вояки.
