Он обязан был сломить сопротивление этой высоконравственной женщины. Обстоятельства то и дело вынуждают человека быть в проигрыше, на этот раз Лео решил заупрямиться. Добиться для старухи разрешения курить стало для него вопросом чести.

— Пройдемте в мой кабинет, — предложила дюжая женщина и смяла в кармане своего халата какую-то бумагу. На глазах у старушек спорить не годилось.

Один старичок прислушивался с особым интересом, приложив к уху ладонь, с блестящими от удовольствия глазами и со злорадной усмешкой.

Лео последовал за женщиной в кабинет бывшего директора школы. Те же марлевые занавески на окнах, что и в палатах, скудная мебель и та же чистота, только обшарпанный письменный стол оставался здесь с прежних времен. Лео мог бы указать место на столешнице, где когда-то неизменно стоял вздернутый на серебряный флагшток трехцветный шелковый флажок.

Лео сел, закинул ногу за ногу. Он готов был слушать нынешнее начальство.

— Вы приходите и уходите, а мне с ними возиться и за них отвечать. За дом и за порядок тоже. А если она вдруг подожжет папиросой свое платье или постель? Тогда я до конца дней не смогу искупить свою вину. Одно время она не могла подниматься с кровати, и слава богу, что забыла про курево. Я-то надеялась, что и вовсе забыла. Вот те раз. Старых людей невозможно переделать.

— Им следует уступать, — произнес Лео.

— И угораздило же ее приобрести в России эту отвратительную привычку! — измученно вздохнула заведующая.

— Когда это она в России побывала? — спросил Лео.

— Давно, лет уже двадцать как вернулась. Но время дурной привычки не угасило.

— За что же ее туда гоняли? — с усмешкой спросил Лео.

Он и раньше встречал людей, которые для красного словца выдумывали себе сложное прошлое. Очевидно, и эта старушка страдала старческим слабоумием, возможно, она чьей-то другой судьбой пыталась приукрасить свою однообразно прожитую жизнь.

— Да уж в меру и вина нашлась. Напрасно никого не увозили, — сказала заведующая. — Ее сын был в здешних краях известный бандит. У себя в доме, при матери, говорят, целое сражение устроил и кровь пролил. Обоих противников так и похоронили поблизости друг от друга — на погосте за церковью.

Чтобы скрыть растерянность, Лео потребовалось напрячь волю. Он не смог признать в той бесцветной тени муракаскую Амалию. Догадалась ли старушка, кто перед ней. Или спросила наобум: мол, помнишь ли моего сына?

— Мне ее очень жалко. Жалко всех стариков, живущих под этой крышей, — сказала заведующая и подперла руками подбородок.

— Я не смею ничего просить. У вас тут строгие порядки, — пробормотал Лео.

— Да уж я не знаю, чем это однажды кончится, душа болит, — тихо пожаловалась заведующая. — Я им и раньше уступала. — Она сунула папиросы в нижний ящик своего стола. — Позову Маали сюда, в свой кабинет, когда никого не будет. Пускай подымит. Прослежу, чтобы несчастья не случилось.

Лео поднялся, поклонился. Он не терпел старомодных обычаев, но на этот раз невольно поступился своими привычками и коснулся губами руки заведующей.

Лео прошел длинным шагом через зал к выходу. Не взглянул ни налево, ни направо. Не знал, стояла ли муракаская Амалия среди других старичков или вернулась после утомивших ее гостей в палату отдыхать.

Лео сел в машину, страшное нервное потрясение смяло его. Он положил руки на руль, вцепился пальцами в липкий пластмассовый круг — все еще не удосужился надеть чехол, — почувствовал отвращение к охваченному ладонями искусственному материалу и все же старался судорожным сдавливанием унять в руках дрожь. В сущности, эти неприятные физические ощущения были не главными, он в очередной раз подумал, что, к сожалению, одно из самых больших душевных страданий, которыми жизнь тебя наказывает, — это отвращение к тому или другому человеку. Он ощутил какое-то странное раздвоение: было жаль старушку, эту хрупкую тень крепкой муракаской Амалии, и в то же время его злило, что пришлось еще раз встретиться с этим человеком. Еще раз он вынужден был вспомнить, каким оказался ничтожеством, — они с Вильмутом откололись от школьных товарищей, да была бы хоть идея, ради чего-то большого, — просто старались уберечь шкуру, скрылись в городе, ловкачи, сумели выкрутиться в сложные времена, не оставив на себе зарубки.

Прослышав в свое время об аресте Амалии, не был ли он даже благодарен властям? Что увезли ее с глаз долой; его собственное прошлое опять немного очистилось — чем меньше людей о нем знает, тем меньше и опасность. Еще под одним человеком подвели черту; в те времена шептали, что из далеких краев никому никогда не вернуться. Он мог быть спокойным, когда случалось идти на рынок и расхаживать между телегами: ниоткуда не шла ему навстречу раскрасневшаяся муракаская Амалия, с брезентовым рюкзаком за плечами.

Помнит ли старушка, эта рассыпающаяся тень Амалии, как она однажды ранней весной в воскресное утро приветливо улыбнулась знакомым деревенским ребятам? К ее изумлению, Лео с ходу повернулся и исчез среди мельтешивших людей, как в воду канул.

К тому времени Амалия уже была в известной мере потрепана жизнью, но не утратила присутствия духа. Возможно, потому и сохранила стойкость, что не могла осознать эпоху в целом. Да и кто в то время мог разобраться в происходивших событиях? Ей было явно больно встретить их с Вильмутом, — свободные люди, расхаживают в свое удовольствие, хотя сами не лучше и не хуже ее Эрнста, который волком прятался за кустами и на которого устраивали облавы. Но Амалия все же виду не подала. Конечно, она все знала про них с Вильмутом, навряд ли Эрнст удержал язык за зубами, только Амалия не бросилась проклинать школьных товарищей своего сына, а смирилась с тем, что именно ее кровинка стала жертвой времени.

Выходит, муракаская Амалия жива. Наверное, теперь ее одолевал лишь табачный голод. А папиросы находились под замком.

Душу разъедают такие встречи, которые оживляют старое, напоминают о прошлых связях: самоуверенность бывает поколеблена. И все же, если бы напрочь отсутствовали подобные напряжения, жизнь была бы довольно пустой, поверхностной, будничной. Раздражает, что нет накладки на руле? Хватит ли еще в баке бензина? В какую сторону придется ехать?

Вот уже беседовавшие в палисаднике дома престарелых сестры забрались в машину.

Лео завел мотор.

Пусть приказывают.

С этими женщинами у него не было давних связей.

Они инертные. Гелий.

Пожалуй, самое беспощадное, до мозга костей, отвращение вызывала в Лео его собственная личность. Он не мог выбраться из своей шкуры и все изводил себя. Он устал от своей впечатлительности. И во сне как настороже, разве это отдых! Мог бы вкалывать не разгибаясь — лучший способ убить навязчивые мысли. И вот опять. В разгар лета, в ясный солнечный день, хлопья пепла сыплются с неба. Никакая крыша не спасает. Слоем ложатся они на голову, на плечи. Ужасно, как длинна, оказывается, прожитая жизнь! Как много воспоминаний! И все же оставалось чувство, будто настоящая жизнь еще и не начиналась. Неужто правда, что некогда молодая муракаская Амалия приняла в свой дом двух маленьких девочек, о которых городские бабы судачили, что это внебрачные дети ее мужа Абеля; неужели когда-то Амалия на закате дня звала своих цыпляток домой с огорода.

Когда еще была в живых жена Вильмута Эрика, то и она успела надоесть Лео. В присутствии Эрики его охватывала странная истома. Ее взгляд, голос, даже шаги за стенкой выматывали его. Необычная усталость разбивала его, у него появлялось желание куда-то провалиться. Он пытался внушить себе: Эрика — пустое место. И все же его влекло к ней, чтобы снова мучиться, испытывая одурманивающее и обессиливающее отвращение. С какой-то неприязнью, но все же зачарованно следил он за тем, как по лбу суетившейся Эрики скатывалась капелька пота; следил за ее сильными пальцами с коротко стриженными ногтями, когда она подавала на стол глиняную миску с дымящейся картошкой. Удивительно гибкими казались ее руки, будто она и не таскала всю жизнь котлы, ведра, подойники.