— Я удивляюсь, что ты это помнишь, госпожа, — пробормотал он, и прекрасная женщина тихо засмеялась, давая понять, что всё отлично помнит.

— Ты стал настоящим воином, я не хотела бы быть врагом, которого ты схватишь за горло. Но может быть, ты забыл всю мудрость, которой учил тебя отец?

— Нет, — тихо сказал Рамери, — нет. Этого забыть нельзя…

По старой привычке Джосеркара-сенеб протянул руку, коснулся ею иссиня-чёрных, густых волос Рамери.

— Верю тебе, мальчик. И благодарю, что пришёл. Во дворце совсем плохо?

— Я не припомню, чтобы когда-либо было хуже.

Жрец грустно покачал головой.

— Знаю, знаю… Все мы оказались бессильными птицами в потоке жестокой бури, вознести нас к солнцу наши крылья не могут. Ты знаешь, что новый любимец царицы приказал повсюду уничтожить изображения Сененмута? Не только то, что вызвало гнев царицы, но и другие, совсем безобидные. Говорят, что он так и не смог оправиться от удара, проливает горькие слёзы в своём поместье в низовьях Хапи. Жестоко, что его разлучили с дочерью, маленькой царевной.

— Она тоже тоскует, хотя и не может понять того, что произошло.

— Горькие же настали дни, если дочь плачет о живом отце! — Джосеркара-сенеб тяжело вздохнул. — Что издавна почиталось величайшим богатством в Кемет? Дети! Они были желанны всегда, будь их отцы землепашцами, художниками, жрецами или царями. Но эту девочку, боюсь, ждёт печальная судьба…

— Не тревожься, отец, — сказала Раннаи, ласково поглаживая его по руке, — разве мало нам своих печалей? Я часто думала о том, сколь печальны были судьбы многих богов — разлучённых Геба и Нут, Осириса и Исиды, Нефтиды, жены Сетха… Разве мы лучше богов, чтобы нам не испытывать печали? Но и умножать её не стоит…

— Это правда! — Джосеркара-сенеб улыбнулся. — Великий Амон создал нас чистыми и прекрасными, как сосуды из драгоценного белого алебастра. И то, что сосуд темнеет, — это лишь наша вина.

— Даже с самой горькой судьбой можно примириться, если помнить об этом, — сказала Раннаи. Но, произнося это, она опустила глаза и тихо вздохнула, и Рамери понял, что она говорит о себе.

— Да, с несчастьями собственной судьбы мы можем и обязаны мириться, — задумчиво сказал Джосеркара-сенеб, — но когда несчастна земля, породившая тебя, ты должен стереть улыбку со своих уст. Вот времена хека-хасут, которые были так недавно. Могли бы мы наслаждаться счастьем собственной жизни, когда священный бык был впряжён в рабочее ярмо?

— Это так. Но разве сейчас Кемет не благоденствует?

Джосеркара-сенеб приложил руку к сердцу.

— Раннаи, мне было бы приятнее произнести ложь, чем правду, но истина в том, что Кемет действительно благоденствует под скипетром Хатшепсут, как бы мы ни стремились увидеть в её действиях иное. Смотри, Кемет уподобилась маленькому селению, в котором обильны поля и стада, плодородны сады и здоровы все жители. Оно могло бы быть больше и величественнее, но те, кому хорошо живётся, не думают о том, что может быть лучше. Так ли уж нужно расширение границ Кемет? Иногда я думаю, что боги не зря преградили его величеству путь к единоличной власти…

Рамери удивлённо взглянул на Джосеркара-сенеба.

— Учитель, но разве сокол не стремится вырваться из клетки, хотя бы и золотой? Пусть она будет даже величиной с целый дворец, всё равно вместо неба сокол видит потолок, а вместо пронизанной солнцем зелени — расписные стены. Этого сокола можно уподобить его величеству, но можно уподобить и самой Кемет.

Теперь уже Джосеркара-сенеб и его дочь удивлённо взглянули на Рамери, словно не ожидали, что он может так мыслить и так красиво говорить.

— Если говорить о соколе, мальчик, — сказал Джосеркара-сенеб, — вспомни, что его собственные птенцы нередко становятся добычей других хищников, которые нападают на его гнездо в его отсутствие.

— Разве его жена не сможет защитить своих птенцов?

— Она будет защищать их, если сил у неё будет не меньше, чем любви. И всё равно сокол должен быть всегда готов к тому, что найдёт своё гнездо разорённым.

— Но, поднявшись к солнцу, он увидит весь мир!

— Если только не опалит крыльев.

Рамери понял, что ему не удастся переубедить Джосеркара-сенеба, но он видел также, что учитель им доволен. Поэтому и не остановился перед тем, чтобы высказать всё, что было у него на сердце.

— Учитель, если селение, о котором ты говоришь, изначально было не больше трёх локтей в длину и локтя в ширину, его жителям даже представить трудно, что такое большой город или даже большое селение. Но если когда-то оно владело землями, на которых ныне пасутся чужие стада, жители всегда будут вспоминать с тоской о тех временах, когда эти земли были их собственностью.

Джосеркара-сенеб засмеялся.

— Мальчик, я готов признать себя побеждённым! Ты ещё молод, в твоих жилах течёт горячая кровь, и я понимаю, почему его величество приблизил тебя к своей особе, хотя, конечно, никогда не говорит с тобой. Я рад, что сумел научить тебя красиво говорить и ясно излагать свои мысли… И ещё я скажу тебе, Рамери, что ты счастлив. Да. Ибо тебе известен и ясен твой долг, и ты не колеблешься, не испытываешь сомнений, исполняя его. Поистине несчастен тот, кому не за кого и не за что отдать свою жизнь! Великий Амон призвал тебя к служению, и я вижу, что ты верен своей клятве. Счастливы те, кто сразу видит плоды своего труда, как видит их садовник и землепашец. Порой нам, живущим в тишине храмов, бывает нелегко разглядеть ростки, пробившиеся из посеянных нами семян.

— Как ты можешь сомневаться, учитель! — горячо перебил его Рамери.

Раннаи слушала отца внимательно и серьёзно, сложив на коленях свои точёные грациозные руки, привыкшие изгибаться в священном танце. Взгляд, который она украдкой бросила на Рамери, вновь зажёг исчезнувший было румянец на его лице.

— Учитель, — смущённо сказал молодой воин, — прости меня, что за разговором я забыл справиться о твоём здоровье. В Храме мне сказали, что ты нездоров…

— Даже если бы я был тяжело болен, ты не смог бы принести мне лучшего лекарства, мальчик, — улыбнулся Джосеркара-сенеб. — Слышать разумные речи ученика, видеть, как он послушен и верен — что может быть лучше? Не беспокойся обо мне, мой недуг не опасен. Я немало приготовил лекарств, которые излечивали и более тяжёлые болезни.

Рамери невольно взглянул на искалеченную руку учителя и сразу же потупил взор.

— Мне пора, отец, — со вздохом сказала Раннаи, поднимаясь с кресла. — Пусть великий Амон сохранит тебя в здравии много лет! А ты, Рамери, тоже направляешься во дворец? Божественный отец ждёт меня там.

Она не сказала «муж», не сказала даже «Хапу-сенеб», и снова змейка, скользкая и неприятно прохладная, коснулась сердца Рамери. Смущённый, он поднялся тоже.

— Если ты пожелаешь, госпожа Раннаи, я буду сопровождать тебя.

— Сейчас уже не так жарко. Отправимся пешком.

Они шли сначала по широкой людной дороге, потом дворцовыми садами, и Рамери, отставая на полшага от Раннаи, мог видеть её лицо сбоку — необыкновенное, точно явленное из глуби веков или небес лицо. Она была такая маленькая и хрупкая, что едва достигала груди воина, и Рамери чувствовал себя неловко, глядя на неё сверху вниз. Маленькая жрица, спавшая в кольцах священной змеи… Но теперь она жена Хапу-сенеба и, значит, утратила что-то, что отличало её от прочих женщин и делало почти неземным существом. Хозяйка дома, присматривающая за работами в ткацкой или в саду, принимающая гостей, поклоном встречающая своего мужа, владычица, а может быть, и рабыня на его ложе — могла ли она быть той Раннаи, окутанной божественной тайной, которую он когда-то нёс на руках? Внезапно Рамери понял, что она очень похожа на Джосеркара-сенеба, особенно глазами и линией губ, чего он не замечал во дворце, и это вдруг согрело его сердце нежным, трепетным чувством нежности. В этот момент она повернулась к нему, и воин смутился — она ведь могла счесть его взгляд дерзким, как было однажды с царицей Нефрура.