Она вернулась в свои покои, измученная, опустошённая. Спросила, что делает Тутмос, и ей ответили, что он отправился на охоту. Помедлив немного, спросила, что делает мать — и получила ответ, что её величества Хатшепсут приказала позвать музыкантов и отправилась кататься по реке на своей любимой золотой барке.

Ни удар плетью, ни долгая болезнь Сененмута, вслед за которой последовало его изгнание, ни горькие жалобы маленькой царевны Меритра, разлучённой с отцом, ни даже появление нового царского любимца ничего не изменили в жизни Тутмоса, как и предсказывал мудрый Джосеркара-сенеб. Новый любимец Хатшепсут, которого ненавидели так, что даже не называли его имени, оказался гораздо хуже Сененмута, ибо сразу взялся за плеть, не приводя в действие указующего жезла. Хатшепсут, выбравшая его из числа наиболее приближённых сановников, сама расплачивалась за свою жестокость, разлучившую её с Сененмутом, — на лице стареющей повелительницы придворные всё чаще замечали выражение растерянности, граничащей со страхом. Если Сененмут, хотя и хитрый, но мягкий по натуре, никогда не вступал в открытую схватку с Тутмосом, то новый любимец сделал именно это, разом ожесточив сердца немногих, но достаточно влиятельных друзей фараона. Однажды дошло до того, что Тутмос схватился за нож в Зале Совета, в присутствии царского сына Куша и военачальников, и никто не остановил его — так сильна была всеобщая ненависть, примирившая даже врагов, и дело кончилось бы плохо для царского любимца, если бы сама Хатшепсут не встала между ним и племянником. Верховный жрец Хапу-сенеб — и тот не мог сказать ни слова, не говоря уже о военачальниках, которые чувствовали себя уверенно только на поле боя, а не в дворцовых залах. Друзья Тутмоса посматривали на него с надеждой и скрытым неодобрением — что же он медлит? Судьба как будто нарочно подарила ему случай завоевать расположение придворных и жрецов, оскорблённых поведением нового любимца, но странное происходило с Тутмосом — он жил словно по привычке, в перерывах между вспышками ярости превращаясь в безвольного, как будто больного или смертельно уставшего человека. О том, чтобы собрать войско и идти с ним в Ханаан, он больше и не думал — по крайней мере, так казалось даже его ближайшим друзьям. Равнодушие, с которым Тутмос узнавал о прибытии иноземных послов, о возведении храмов или проведении нового канала в бесплодной пустыне, не только пугало, но и оскорбляло его друзей, а Нефрура почти не показывалась ему на глаза — так было лучше, по крайней мере он не смотрел так равнодушно поверх её головы. Только Рамери, который почти неотлучно находился при фараоне, видел и знал, что дух жизни ещё не покинул Тутмоса, что его Ба ещё живёт и дышит, хотя и поднимается так невысоко на переломленных крыльях. Со времени возвышения нового любимца телохранители фараона почти не смыкали глаз, ожидая покушения на его жизнь, и нередко казалось, что эти опасения вполне оправданны. Они, эти молчаливые ханаанеи, хурриты и шердани, не смотрели на фараона с упрёком, они и не жалели его, всему предпочитая верную службу, но именно их несокрушимое спокойствие и было тем живительным глотком воздуха, который не позволял Тутмосу превратить жизнь в сплошную пытку, в постоянное ожидание удара в спину. Рамери теперь редко отлучался из дворца, редко беседовал с Джосеркара-сенебом, но впервые в жизни он не жалел об этом — иное чувство переполняло сердце, превращало его в одну сплошную рану, на крови которой иногда вырастали чудесные цветы. Он думал о Раннаи, ставшей женой верховного жреца, думал о той, кого с такой лёгкостью нёс на руках. Он видел её во дворце во время торжественных церемоний, молчаливую и нарядную, как раскрашенная статуя богини Хатхор, она сопровождала мужа, иной раз он видел её беседующей с отцом, но даже в сновидениях перед его взором не могло бы проплыть более отчуждённое, более непроницаемое лицо. Рамери замечал и огонь в глазах фараона, оживлявшегося всякий раз, когда видел Раннаи, и чувство, которое он называл обидой, а на самом деле бывшее ревностью, начинало неприятно покалывать неискушённое сердце, знакомое только с безгрешной и бескорыстной любовью к учителю, наставнику. Когда-то он хотел убить священную змею, причинившую зло Джосеркара-сенебу; теперь, вспоминая об этом, он видел прежде всего ту, что ребёнком спала в кольцах этой змеи. Он был уже взрослым мужчиной, но до сих пор не знал женщин, они не привлекали его, а порой даже отталкивали, вызывая смутное отвращение своими откровенными взглядами, бесстыдными движениями, неискусными попытками привлечь внимание красивых дворцовых стражей. Но с Раннаи было что-то другое, и сама она была другая — по плоти дочь Джосеркара-сенеба и госпожи Ка-Мут, которую он не раз видел, но всем своим существом и обликом — дочь небесных светил, далёких бессмертных звёзд. Инени, с которым они изредка встречались, рассказал другу о страданиях Раннаи, разлучённой с возлюбленным Амоном, и сердце Рамери сжималось страхом — можно ли встать на пути божества, даже если случится невероятное и она обратит на него внимание? Он говорил с ней однажды, в тот день, когда вынес её на руках из храма, но тогда она не была ещё женой верховного жреца. Вряд ли она помнит его, быть может, и не узнает даже в толпе дворцовых стражей — много времени прошло с тех пор, Раннаи стала высокопоставленной госпожой, за чьё Ка поднимают чаши высшие сановники и военачальники Кемет. А если любовь к Амону в её сердце превышает любовь к мужу, то на что же надеяться Рамери, простому рабу? Мысль казалась то безумной, то верной и простой, змейкой ускользала в глубину сердца, свивалась клубком, снова дразнила трепещущим жалом. Но когда он видел Раннаи воочию, змейка всегда спала…

В тот день, когда он после стольких лет вновь заговорил с Раннаи, было неспокойно в царском дворце да и, пожалуй, во всей Кемет — великий Хапи гневался, разлив задерживался уже на восемь дней. Во дворце не было никаких торжественных церемоний и выходов, фараон оставался в своих покоях, Рамери получил милостивое разрешение покинуть дворец до захода солнца. Как ни привык он в последнее время к одиночеству, возможность увидеть Джосеркара-сенеба и поговорить с ним после очень долгого перерыва вспыхнула в сердце Рамери такой радостью, что он не смог противиться ей. Он поспешил в храм Лиона, но там ему сказали, что Джосеркара-сенеб нездоров и уже несколько дней не выходит из дома. Поколебавшись немного, Рамери отправился в дом учителя. Он был там всего лишь несколько раз и всегда чувствовал себя неловко, встречаясь с госпожой Ка-Мут, хотя она и была очень добра к нему, и теперь тоже смутился, называя привратнику своё имя. Робость и смущение усилились, когда он переступил порог покоев Джосеркара-сенеба, тех самых, где когда-то стоял на коленях перед учителем, вымаливая прощение за своё святотатственное намерение. Джосеркара-сенеб лежал, заложив руки за голову, лицо его показалось Рамери осунувшимся и печальным, но он улыбался, когда сидящая рядом с ним в кресле женщина наклонялась и тихо шептала что-то. Рамери не сразу понял, что у ложа отца сидит Раннаи — Раннаи в простом платье, почти без украшений, с живыми цветами в волосах. Она обернулась, когда вошёл Рамери, увидел его и Джосеркара-сенеб. Жрец улыбнулся и сделал Рамери знак приблизиться. Рамери повиновался, хотя вдруг почувствовал в ногах каменную тяжесть — подойдя к ложу, он оказался совсем близко от Раннаи.

— Ты пришёл навестить меня, мальчик? Мы не виделись очень давно… Ты знаешь мою дочь, Раннаи?

— Я не раз видел госпожу Раннаи во дворце, — смущённо сказал Рамери.

— Я тоже видела тебя, Рамери, ведь его величество очень благоволит к тебе и редко отпускает от себя.

— Я думал, что для лучших людей мы все на одно лицо, госпожа.

— Вовсе нет. К тому же мы уже встречались с тобой, разве ты не помнишь?

Тёмный румянец вспыхнул на смуглых щеках хуррита — как багряная краска на шафрановых лепестках.