Покинув зал для трапез, Нефрура бросилась в сад, в дальний его уголок, к цветникам, отослала всех прислужниц и, спрятав лицо в траву, беззвучно заплакала. Она могла бы и не сдерживать себя, всё равно птичий щебет, раздававшийся над её головой, заглушил бы плач, но то была привычка — проливать слёзы беззвучно и подолгу, так, чтобы не услыхали ни мать, ни муж. Горько было и невыносимо, как будто выпила ядовитый настой трав, стыдно было и своего бессилия, и своего бесплодия: будь она матерью наследника, с ней не посмели бы обращаться как с непослушной девчонкой. Плача, она ждала того мига, который всегда наступал в подобных обстоятельствах — когда горечь начнёт постепенно переплавляться в сладость обиды, в утешительное чувство своей невинности и предвкушении жалости, которой через несколько веков, а может быть, даже лет будет окружено её страдающее имя. Она, обиженная собственной матерью, терпящая безразличие своего мужа, такая терпеливая и покорная — собственный отец не узнал бы её, своенравную гордячку, в этом кротком, униженном существе! — она всё-таки выше оскорбителей и вправе ожидать от богов награды. Какой только? Может быть, подобной волшебному сну любви, в которой иногда не отказано даже царям? Но кого же любить? Руи-Ра, который когда-то лишь скользил снисходительным взглядом по тоненькой некрасивой девочке, теперь уже не так молод, пополнел и утратил свою красоту, да к тому же обременён многочисленным семейством: его первая жена умерла, оставив ему пятерых детей, и он женился во второй раз на женщине, у которой уже было трое, а за последние годы прибавилось ещё четверо. Правда, Руи-Ра ни в чём не нуждается, царица Хатшепсут щедро одарила его наравне с другими, но как мечтать о сытом и довольном отце семейства, который с трудом стягивает поясом пополневший стан, редко покидает свой дом и постоянно говорит о своих полях, виноградниках и пастбищах в дельте? Из всех придворных, слуг и рабов никто не сравнится красотой с Рамери, телохранителем Тутмоса, но как простить ему дерзкий взгляд в ту первую встречу и особенно тот трепет, который и позже охватывал её в его присутствии? Когда-то она была влюблена в своего учителя Сененмута…
Неподалёку раздались голоса, и Нефрура оторвала лицо от земли — не хотелось, чтобы её видели лежащей, в смятом платье, в сбившемся парике. Она поднялась и села на траву, кончиками пальцев пытаясь осушить слёзы. Голоса стали явственнее, двое — мужчина и женщина — приближались к цветнику. Вот они остановились неподалёку, Нефрура была скрыта от них только невысокой изгородью цветущего кустарника. Разговаривали её мать и Сененмут — вернее, сейчас она слышала только голос матери.
— А как же ещё назвать твой поступок, как не дерзостью? Может быть, я и впрямь приказала бы изобразить тебя на стене своей гробницы, но ты сделал это самовольно. А твоя собственная гробница, подобная царской? Об этом уже начали судачить не только во дворце, но и за его пределами. Разве я не знаю? Ты осмелился без моего ведома принять послов Каркемиша, распорядился полученными дарами… Кстати, для чего тебе понадобился этот прекрасный перстень с изображением Нут на драгоценном лазурите? Мне сказали, что ты собирался преподнести его молодой царице, меня не обманули? О, глупец! Хочешь заранее купить расположение будущей властительницы?
— Твоей дочери, не забывай!
— Да, моей дочери! Прикажу — и будет гнуться, как тростник, и именно в ту сторону, куда я укажу! А может быть, ты и Тутмосу делаешь драгоценные подарки? Глупец, неужели ты не понимаешь, что тебя не потерпят при дворе, если я раньше срока уйду на поля Налу, тебя изгонят или просто казнят, все твои великолепные постройки не спасут даже архитектора Сененмута, не говоря уже о главе земли до края её! Хочешь подольститься к Тутмосу и Нефрура, только не понимаю, зачем! Или тебе что-то наговорили врачеватели? Ложь! Разве я старею? Разве не стала матерью шесть лет тому назад? Разве меня терзают какие-нибудь мучительные недуги? А может быть, жрецы храма Пта открыли тебе тайны моего гороскопа?
— Тебе лучше прекратить.
— Тебе недостаточно твоих наложниц, даже этой чернокожей Маура? Даже ночью ты был со мной дерзок, непозволительно дерзок, а ведь я ещё кое-что смыслю в искусстве любви! Или ты думаешь, что уже сидишь столь высоко, что тебя и не столкнуть? Ошибаешься! Тебя ненавидят, тебе завидуют, поддержки тебе не окажет никто! А поставить на место этого глупца Тутмоса — этого ты сегодня не мог сделать из-за лени, а может, из-за жалости к нему? Что же ты не бросился за ним в его покои, где, наверное, он рыдал, как женщина? Иди, выпроси себе подачку со стола фараона, если тебе недостаточно моего хлеба и вина! А для чего ты носишь эти драгоценные ожерелья, которые я тебе подарила, и эти перстни? Возьми другие, лучшие, из рук Тутмоса!
Послышался лёгкий звенящий звук, должно быть, Сененмут сорвал с шеи ожерелья, но всё ещё держал их в руках, не решался бросить. Если же он всё-таки бросит их, они наверняка полетят в ту сторону, где находится Нефрура, и ей придётся стерпеть, даже если тяжёлое ожерелье ударит её по лицу.
— Что же, тебе жаль ожерелий? Ты не остановился перед тем, чтобы отбросить меня, но жалеешь выпустить из рук золотые игрушки! О, я едва не украсила твой лоб священным уреем, ведь если бы смерть похитила Тутмоса, я бы так и сделала! Но, видно, боги хранят его и меня, иначе, взойдя на трон, ты отшвырнул бы меня ногой! Но берегись, я ещё не превратилась в сах[87]! Твои наложницы, твои жрицы, все эти бесстыжие женщины, в чьих кварталах ты тоже, должно быть, воздвигаешь дворцы и храмы! Оскорбляя женщину, ты забыл, что я царица, что я ещё многое могу…
— Не будем продолжать, Хатшепсут. Становится жарко, тебе лучше удалиться в свои покои.
— Не смей разговаривать со мной как со своей наложницей! Я не уйду, пока не скажу тебе всё. Я родила тебе дочь, но не думала, что она станет преградой между нами. Похоже, ей ты отдаёшь всю свою нежность, остающуюся от тысячи наложниц, хотя Та-Неферт вряд ли может похвастаться такой же любовью к её детям! А может быть, всё это просто потому, что Меритра царевна и, значит, стоит близко к трону? Всё может случиться, если Нефрура останется бесплодной, а Тутмос наконец вырвется на волю и погибнет где-нибудь в Ханаане! Так что ты думаешь, ступени трона останутся твоими, кто бы не носил двойную корону? А может быть, ты и сам уже мечтаешь о ней?
Звеня, ожерелье пролетело в воздухе, как диковинная золотая птица, и упало в траву почти у самых ног Нефрура. Она испуганно отстранилась, словно птица могла обернуться ядовитой змеёй.
— Хватит! Если я и любил когда-то тебя, это прошло! Запомни, я не военачальник, которого можно купить посулами и подарками, как ты сделала это по моему совету, и я не сладострастный Хапу-сенеб, которому можно пообещать самых красивых певиц из царского дворца! Твой трон держал я, обеими руками, ты царствуешь мирно и роскошно уже четырнадцать лет, но я не намерен превращаться во вьючного осла! — Вслед за ожерельем полетели перстни, они разноцветным дождём посыпались на цветущую изгородь кустарника. — Женщина, которая доходит до того, что попрекает мужчину любовью к её ребёнку…
Что-то просвистело в воздухе, как будто взмахнули плетью, и глухой стон сквозь зубы, похожий на рычание, мгновенно разъяснил испуганной Нефрура, что произошло в нескольких шагах от неё. Вслед за этим раздались быстрые, резкие шаги — Хатшепсут уходила, по пути она, судя по звуку, бросила в траву плеть, только что хлестнувшую Сененмута. Странное чувство, похожее разом и на злорадство, и на жалость, охватило Нефрура, испуганную, оскорблённую всем услышанным. Непрошено, совсем как во сне, всплыло в памяти далёкое воспоминание детства, когда Сененмут был ещё её учителем — голова к голове они склонились над папирусом, на котором начертана карта звёздного неба, и мягкий, приятный голос Сененмута называет созвездия по именам. Нефрура зажмурилась, стараясь отогнать навязчивые образы, но ей это не удалось, как не удалось и сдержать безумный порыв — не сознавая, что делает, она вышла из своего тайного убежища, руками раздвинув цветущие ветви кустарника, и появилась перед бывшим учителем, бледное лицо которого пересекал красный рубец. Это было ужасно, но она едва узнала его — даже красота его померкла, стала похожей на полустёртое изображение на древнем рельефе. Движимая только порывом сострадания, вызванным невольными воспоминаниями, она схватила Сененмута за руку, заглянула ему в лицо, хотя это как раз было немилосерднее всего, и тотчас потупилась, стыдясь и своего движения, и своих внезапно наполнившихся слезами глаз. Ни слова ни говоря, Сененмут мягко отстранил её и, пошатываясь, пошёл по узкой дорожке между тамарисковыми зарослями, шепча что-то сквозь зубы. Помедлив немного, Нефрура последовала за ним. Сененмут шёл не оглядываясь, изредка проводил рукой по лицу — кожа была рассечена до крови, один раз он вытер окровавленные пальцы сорванным ярко-жёлтым цветком. Не зная зачем, молодая царица нагнулась, подобрала этот цветок — кровь Сененмута была обыкновенной, не царской, не божественной, она не собиралась подносить цветок к губам и просто несла его в руке, довольно небрежно, точно сама сорвала для забавы. Должно быть, во дворце уже знали о ссоре царицы с Сененмутом и об ударе плетью — никто не вышел встречать царского любимца, даже рабы и карлики не бросились навстречу. Несколько слуг склонились перед царицей, она даже не взглянула на них, только цветок выскользнул из её пальцев, и она не стала его подбирать. Сененмут вошёл в свои покои, слышно было, как навстречу ему бросились слуги, и вслед за этим раздался крик, такой страшный крик, которого Нефрура никогда не слышала ни во дворце, ни даже на охоте. Сененмут кричал от боли, от ярости, раздиравшей его грудь, в отчаянии бился головой о ложе, судорожно рвал драгоценные покровы, слуги пытались удержать его. Распахнулась дверь, едва не ударив царицу по лицу, слуги бросились куда-то, должно быть, на поиски лекаря, за ними нёсся всё тот же крик обезумевшего человека, в котором было так же мало человеческого, как мало животного в крике умирающего на поле боя коня. Несколько человек с встревоженными лицами прошли по коридору, не заметив прижавшейся к стене царицы, в покои Сененмута вошли два жреца, один из которых нёс небольшую чашу с тёмно-красной жидкостью, и вскоре крик перешёл в хриплый стон, а затем в глухие рыдания. Эти рыдания как будто освободили царицу от заклятья — вздрогнув, она отшатнулась от дверей, беспокойно оглянулась вокруг, боясь встретиться взглядом с кем-нибудь из придворных. Но никого не было, словно вся жизнь дворца затихла и сосредоточилась в покоях бывшего царского любимца. Бывшего? Нефрура закрыла лицо руками. Если так легко может сорваться с неба казавшаяся недосягаемой сияющая звезда, то что же говорить о жизни простых смертных?
