— Как тебя зовут? — спросила она тихо, глядя прямо в глаза Рамери, прямо и твёрдо, как редко делают женщины. — Скажи мне, как твоё имя?

Он был изумлён и даже остановился, вынудив остановиться и её.

— Разве ты не знаешь моего имени?

— Я спрашиваю о другом, твоём настоящем имени.

— Настоящем?

— Да, настоящем, которым тебя нарекли при рождении! — сказала она почти с досадой.

Теперь и он смотрел на неё в упор, словно собирался вступить в поединок.

— У меня нет иного имени, кроме того, которое дал мне божественный отец Джосеркара-сенеб.

— Не хочешь ли ты сказать, что забыл его? — спросила она насмешливо.

— Я не хочу его вспоминать.

— И ты забыл и тот язык, на котором произнёс первые слова?

— Да.

— Значит, твоя любовь к великому Амону и… — Раннаи помедлила немного, — к моему отцу так велика, что ради неё ты забыл своё имя, свой язык, имя своего отца?

Он не ответил, но она, кажется, и не ожидала ответа. Они всё ещё стояли друг напротив друга, разделённые только слабым колыханием собственных теней.

— Рамери — пусть так, — Рамери, ты можешь сказать мне, почему ты любишь владыку богов?

— Разве можно не любить того, кто справедлив и добр, кто дарует дыхание жизни и солнечный свет всему живущему на земле? Великий Амон поднял меня из праха, сделал из меня человека поистине счастливого, как сказал божественный отец. Я поклялся служить ему и фараону, его сыну, жизнь моя не кажется мне тенью, которая может бесследно исчезнуть, не оставив по себе памяти, она видится мне деревом, постоянно приносящим маленький, но нужный плод. Если бы Амон не указал мне верного пути, кем был бы я на своём царском троне?

— Я знаю, что ты царской крови… Но продолжай, говори, прошу тебя!

— Великий Амон устами божественного отца Джосеркара-сенеба научил меня мудрости, которую невозможно постичь без него. Он дал мне родину — истинную, великую, которая благословлена им… Разве недостаточно этого?

— Но что бы ты сделал ради Амона? — спросила Раннаи, внезапно опуская взор.

— Я сделал бы всё, что было бы угодно ему.

— А убить человека… — Раннаи вновь подняла голову, глаза её загорелись странным огнём. — Мог бы ты убить человека, если бы знал, что это угодно великому Амону?

— Врагов в бою убивают во славу величия Кемет, во славу Амона.

— Нет, нет, не в бою! — Она вдруг закрыла лицо руками. — Рамери, послушай, я знаю, что ты любишь моего отца… и меня, — добавила она неожиданно. — Если я лгу, посмотри мне в глаза и скажи, что это неправда!

Он ответил пересохшими губами:

— Это правда.

Вздохнув как будто с облегчением, она опустила руки, и Рамери увидел, что лицо её сияет счастьем. Приподнявшись на цыпочки, она положила руки на плечи Рамери и стояла так, как будто ждала, чтобы он обнял её. Не в силах оттолкнуть сокровище, дарованное милостью неведомых небесных покровителей, он обнял Раннаи, прижал её к своей груди. Он сделал бы это, даже если бы знал, что за его спиной стоит Хапу-сенеб, что вслед за объятием последует страшная, мучительная гибель, что Раннаи вдруг презрительно рассмеётся и гневно оттолкнёт его. Но она стояла, приникнув к нему, и он поцеловал её неловко и неумело, пробудив на её устах лёгкую улыбку. Раннаи мягко отстранила его, он повиновался мгновенно, как повинуется могучий лев маленькой богине.

— Пойдём, — сказала она своим мягким, совсем не изменившимся голосом. — Я знаю, что не ошиблась в тебе, прилежный ученик моего отца. Но всё же, теперь ты назовёшь мне своё имя?

— Я повинуюсь тебе, владычица, — сказал молодой воин дрожащим от волнения голосом, который ему самому показался бы смешным, если бы он мог видеть мир таким же, как раньше. — Я отрёкся от моего имени и проклял его, но тебе скажу — меня зовут Араттарна.

— Твой отец был родом из Митанни? Это митаннийское имя.

— Митаннийкой была моя мать.

— Араттарна, сделаешь ли ты для меня то, что сделал бы для моего отца и великого Амона? — спросила она, и голос её даже опьянённому любовью Рамери показался странным. — Нет, нет, ещё не пришло время… Если завтра ночью тебе удастся покинуть дворец, я буду ждать тебя в садах храма, там, где растёт маленькая пальма кукушек — она одна такая во всей столице… Приходи в час, когда Ра побеждает своих врагов, я буду ждать тебя. Но поклянись священным именем Амона, которого мы оба любим, что мой отец никогда не узнает об этом.

— Клянусь, Раннаи!

— А моей заботой будет сделать так, чтобы об этом не узнал божественный отец Хапу-сенеб, — сказала она и сухо, коротко рассмеялась. — Идём же, идём быстрее… Ты видишь, солнце клонится к закату?

Антилопа летела подобно стреле, выпущенной из лука, словно её несли невидимые руки бога Шу или могучие ветры пустыни. Из-под её копыт почти не летел песок, словно она не касалась земли, и казалось невозможным догнать её не только на колеснице, но даже на крыльях — ветер гнал её, и сама она была ветром. Тутмос поднял лук, натянул тетиву, но сразу понял, что стрела не попадёт в цель, и не ошибся. Отчего-то ему безумно хотелось убить именно эту антилопу, высокую, с яркой белой отметиной, ради неё он пожертвовал тремя другими, обыкновенными, которых мог бы подстрелить без особого труда. Солнце уже поднялось так высоко, что жар его становился нестерпимым, по лицу фараона стекали капли пота, но он упорно продолжал бессмысленную погоню, посылая одну за другой беспомощные стрелы. Он знал, что удача либо сопровождает охотника с самого начала, либо так и не приходит к нему, но гордость мешала смириться с сегодняшним не слишком-то приятным уделом, и Тутмос продолжал погоню, криками понуждая коней нестись быстрее. Антилопа, видимо, начала уставать, но устали и кони, один из них споткнулся несколько раз подряд, помешал пока ещё ровному бегу другого. В колчане осталось всего только три стрелы, Тутмос выстрелил наудачу ещё один раз и промахнулся. Вдруг антилопа споткнулась на всём бегу и полетела через голову, и в тот момент, когда она, оглушённая падением, поднялась на ноги, стрела вонзилась ей под лопатку с правой стороны. На этот раз выстрел был удачен, животное рухнуло на песок, смерть прилетела к антилопе мгновенно, быстрее, чем летела она сама, спасаясь от погони. Тутмос остановил коней и соскочил на землю, чувствуя, что и сам дышит, как загнанный конь. Он подошёл к антилопе, осмотрел её, удовлетворённо покачал головой — красавица! Он сел на песок рядом с убитым животным, отстегнул от пояса тыквенную флягу и сделал из неё несколько глотков. Солнце было уже беспощадно, воздух стал неподвижен, и надо было бы укрыться от жара в тени колесницы, но не было сил встать и сделать несколько шагов, и фараон остался возле антилопы, продолжая разглядывать её. Как многим в подобных случаях, Тутмосу казалось, что подобного животного он никогда не видел. Он пожалел, что отправился на охоту один и, значит, придётся самому позаботиться о добыче, самому приторочить её к колеснице, конечно, выждав немного, чтобы отдохнули кони. Солнце палило нестерпимым огнём, жар доходил до того, что сам зной вдруг начинал казаться прохладой, а малейшая тень — обжигающим холодом, и охотника постепенно одолевало ленивое равнодушие, которое нередко становится причиной гибели путника и даже целых караванов. Он вовремя понял опасность этого ощущения и, преодолевая сонливость, встал. Неплохо было бы отыскать какой-нибудь оазис, чтобы напоить коней, но Тутмос понимал, что вернее будет возвращаться назад, хотя бы путь этот был долгим и медленным. Он подумал о том, как тяжело, должно быть, приходится воинам в пустыне, хотя все основные переходы совершаются при свете звёзд. Большое войско движется медленно, но виной тому не только песок, в котором вязнут ноги, и не только жара — путь войска отягощают многочисленные повозки военачальников, набитые посудой, одеждами и драгоценностями, а нередко и присутствие женщин, искусных в делах любви, но совершенно бесполезных и даже опасных в походе. Если фараон совершает поход в своих золотых носилках, войско тянется ещё медленнее. Привалы на пути нередко превращаются в затяжные пиры, во время которых войско совершенно беспомощно — он кое-что читал об этом в старых свитках, оставшихся от деда. Он вдруг ясно представил себе, каким оружием победила его Хатшепсут.