Тутмос нетерпеливо поднялся с кресла, давая понять, что разговор окончен, из-за его плеча вновь блеснул яркий взгляд Рамери. Нефрура почтительно простилась со своим царственным братом и удалилась, одарив своей улыбкой обоих юношей — с той только разницей, что одному она предназначалась, а другому досталась случайно, просто потому, что он стоял впереди.

Царица Хатшепсут прошлась по покою, неприятно похрустывая пальцами, продолжая бросать нетерпеливые и недовольные взгляды на Сененмута, спокойно сидевшего на скамье. Его спокойствие, которое она про себя называла безразличием, было оскорбительно, ранило больно и тяжело. Сколько же можно терпеть? Она постоянно взывает к нему, молит о помощи, а он загадочно молчит, хитро улыбается, многозначительно поглядывает на звёзды. Мальчишка, ставший фараоном, осмеливается выказывать недовольство действиями царицы, жены его отца, пока этим дело и ограничивается, но кто поручится за завтрашний день? Тутмос бредит войнами, победоносными походами, а ведь одного слова фараона, даже безмолвного движения его руки достаточно, чтобы сдвинуть с места огромные массы войск, даже если ноги этого сидящего на троне повелителя не совсем уверенно достают до пола. Правда, он исполнил волю отца и женился на царевне Нефрура, даже улыбался, когда вёл её в брачные покои, но Нефрура до сих пор не ощутила никаких признаков беременности и, похоже, не слишком привлекает своенравного супруга. Недавно боги призвали на поля Налу старого Аменемнеса, и его место неожиданно занял Хапу-сенеб, слишком осторожный, чтобы открыто встать на чью-либо сторону, но и он может оказаться опасным, если его вовремя не склонить к себе. Молодой фараон приблизил к себе Джосеркара-сенеба, искусного врачевателя и не менее искусного наставника знатных пленников, сделал его царским писцом и управляющим виноградниками Амона, а умный человек, подобный Джосеркара-сенебу, может стать ещё более опасным орудием, если всерьёз поверит в свою преданность Тутмосу. Куда ни кинь взгляд — всюду таится опасность, а Сененмут спокойно сидит на невысокой резной скамье, опершись на неё обеими руками, сидит, как какой-нибудь мастеровой, окончивший работу, и спокойно наблюдает за волнением Хатшепсут. Когда он был воспитателем царевны Нефрура, его глаза не казались такими глубокими и красивыми. Вплоть до одного дня… Почему это воспоминание приходит так часто и всегда совершенно неожиданно? Тутмос II был тогда ещё жив, но уже не покидал своих покоев. Дворец весь был пронизан раскалёнными стрелами Сохмет, от камня исходил жар, ни зелёные листья пальм, ни опахала и веера не приносили облегчения. Хатшепсут не находила себе места, выходила в сад, окуналась в тёплую воду бассейна, что приносило только временное облегчение, пила принесённое из тёмных погребов прохладное вино, которое тут же нагревалось и отдавало чем-то приторным и терпким. В одном из коридоров дворца встретилась с Сененмутом, воспитателем царевны. Он был красив, лицо высечено тонким резцом, глаза с отблеском лазурита, сладкие, смелые. Она взглянула на него почти умоляюще, как будто он мог избавить её от зноя, оба они не произнесли ни слова, но он, видимо, нечто более сокровенное прочёл в её взгляде, потому что его рука вдруг сжала её пальцы. И она ощутила прохладу, невероятную и спасительную — руки Сененмута отчего-то были прохладными. Зной, раскалённый ветер, душный запах цветущего тамариска и — рука Сененмута, его глаза, в которых огонь мерцал, как небесный факел Нут. Тело её мгновенно откликнулось на безмолвный зов, расцвело в один миг и властно потребовало безрассудства — пожалуй, единственного безрассудства в её жизни. Она смотрела на него, он — на неё. Источник благодатной прохлады, порывистый и нежный, он оставался таким всё время, которое они провели в её покоях, на её ложе. Она глотнула этого душистого вина и больше не хотела пить воды, всё возвращалась к нему, страсть разгоралась или, скорее, разливалась подобием небесного Хапи, бросала её в его объятия безоглядно, безрассудно, даже днём, даже в присутствии рабов и слуг. Наступления темноты она ждала, как жадная до ночных охот кошка, томясь, бросалась на ложе, и Сененмут, входя, всегда находил её жаркой, как солнце, нетерпеливой, ненасытной. Он смеялся: «Что же останется на долю бедной Та-Неферт?» Та-Неферт была женой Сененмута, имела от него троих детей и, как говорили в столице, готова была терпеть всё что угодно, лишь бы видеть его хотя бы раз в десять дней на своём ложе. Но Хатшепсут вскрикивала так злобно: «Не смей о ней говорить!», что он предпочитал не упоминать о своей жене. Царица желала быть с ним везде, постоянно, придумала возведение роскошного поминального храма, он приносил ей сотни рисунков, планов будущих построек, наклоняясь над ней, показывал их, объяснял, а она наслаждалась близостью его тела, сладостью его дыхания, ароматом благовоний, которые сама для него выбирала. И вот теперь… Она отдала ему своё тело, своё сердце, более того — своё уважение и бесконечное доверие, а у него спокойный взгляд, спокойное, почти равнодушное лицо. Да любит ли он её, в самом деле? Всего несколько месяцев назад казалось, что он сходит с ума от любви, что тело его подобно томимому жаждой рту, что глаза — лотосы и мёд — постоянно обращены на неё… Неужели она, Хатшепсут, так насытила его любовью, что он больше не может сделать ни глотка? Когда она впервые разделила с ним ложе, Тутмос II был ещё жив. Она не побоялась преступить закон, она безрассудно бросилась в объятия молодого жреца — и что же, какую награду получает за это? Его оскорбительное пренебрежение, полное равнодушие к её судьбе. Так больно не должно быть женщине, тем более — царице! Он видит её страх, наблюдает её смятение и — молчит. Обдумывает, по её приказанию, планы будущих построек? Она позвала его не для этого и даже не для того, чтобы утолить свою страсть. На этот раз — не для того… Вот он сидит — спокойный. Чуть-чуть вольности — и он разляжется на скамье, подложив руки под голову, как какой-нибудь ремесленник, уставший от работы. А если позволить ему сесть на царский трон, он, наверное, и на нём расположится так же удобно и равнодушно. Она мечется, как львица в царском зверинце. Великолепную львицу однажды убил на охоте её муж. Теперь золотистая шкура украшает её покои, но глаза царственного животного пусты, слепы. Если во время охоты лев был неподалёку, львица, наверное, смотрела на него такими же укоризненными и страдающими глазами, как сейчас смотрит царица Хатшепсут на своего жестокого возлюбленного. Львица погибает, разве он не видит этого? Скоро, должно быть, царицу отошлют в Мен-Нофер, оставят ей десяток рабов и один сосуд благовонного масла на месяц. Мать царя, Иси, займёт почётное место, которое раньше занимала Хатшепсут. А Нефрура? Если она и дальше будет вызывать неудовольствие фараона или, ещё хуже, останется бездетной, её судьба будет не лучше судьбы её матери. В сердце Хатшепсут кипит чёрная смола. Она может претвориться в силу величайшего добра, может обернуться и великим злом, разве благодатное солнце не убивает своими лучами истомлённых путников в пустыне? И солнце это — страсть к Сененмуту, жестокому, отрешённому, как лунный свет, и лучи солнца переплавляются в ядовитые жала. Её, царицу, сбросят с трона? Пусть! Лев не так беспощаден, как этот бессердечный жрец, которого она назвала своим возлюбленным. Ему всё равно, ему безразлично… Царевич Тутмос, который ещё совсем недавно занимал незначительную должность при храме Амона и вызывал насмешки своей неуклюжестью и необразованностью, стал повелителем Обеих Земель — пусть! Сененмут не шевельнётся, он всё равно будет смотреть на Хатшепсут, как та самая мёртвая львица, невидяще и равнодушно. Иси, мать фараона, возвысившаяся в одночасье, велит ей подавать себе воду для умывания — пусть! Сененмут не сдвинется с места и, наверное, через некоторое время обратится в каменную статую. В покоях бывшей царицы Хатшепсут будет вечно находиться каменная статуя, изображающая молодого жреца с пустым и равнодушным взглядом. Сененмута не коснётся тление, ибо оно не касается мёртвых камней. Она будет приносить ему жертвы, возжигать перед ним благовония, и тогда, быть может, он улыбнётся ей с другого края вечности, издалека, ведь это будет безопасно. Неужели только вечность способна оживить эти каменные губы?..