Она вдруг разрыдалась — по-женски, надрывно, закрыв ладонями лицо. Упала на колени возле ложа и плакала, утратив всё своё царское величие, некрасиво растягивая губы, раскачивалась из стороны в сторону, как жрица во время священных молений. Упала на пол, на ту самую львиную шкуру, и, уткнувшись в неё лицом, продолжала плакать. Хатшепсут, бедная Хатшепсут! Она не плакала так со дня царских похорон, да и тогда, пять лет назад, горше ей не было. Она прижималась к шкуре мокрым лицом, цеплялась за неё пальцами, словно шкура была островом, словно она лежала на нём, сходя с ума от безмерного одиночества, а мира вокруг не было — он ещё просто не был сотворён… Но тогда над рыдающей женщиной должен был склониться великий Ра, полный милосердия к страждущим, и утешить её. И вот склонился, мягкая рука легла на голову, руки бога подхватили её, понесли на ложе. Она сразу затихла, почти успокоилась, слёзы остались в глазах, как в пересыхающих колодцах. Губы ощутили вкус вина, слишком крепкого и оттого показавшегося горьким, больно стало искусанным губам. Она коснулась руки, подававшей чашу, пальцы скользнули по рисунку, выгравированному на золотом браслете. Она узнала этот рисунок, этот браслет — её подарок, первый дар любви. Сененмут сидел рядом с ней на краешке ложа и гладил её по щеке, как ребёнка, — снисходительно, со знанием собственного превосходства, так, должно быть, он ласкал своих детей от Та-Неферт. Женщина Хатшепсут успокаивалась, царица продолжала вздрагивать от негодования. Сененмут не целовал её, он лишь касался её мокрых щёк ладонями, пальцами, и руки у него, как в тот первый раз, были прохладные. О, эти возлюбленные руки, умеющие ласкать так страстно! Но могут ли они поддержать готовое обрушиться здание, помешать песку просочиться сквозь его стены, удержать царскую корону на голове Хатшепсут? Она приникла к этим рукам, в которых был весь мир и вся защита от него. Приникла — и разомкнула уста.

— Скажи, скажи наконец, что мне делать?

Он ответил мягко:

— Править.

Хатшепсут была слишком измучена, чтобы возмутиться новым издевательством, у неё даже не дрогнули губы, она только прикрыла глаза, как от боли.

— Чем править? Дворцом, который мне оставят, землями в дельте?

— Нет, Кемет.

— У Кемет есть владыка.

— Кто?

Она не открывала глаз, чтобы не видеть усмешки на лице Сененмута. Он издевается над ней? Пусть! Разве это не продолжение того, что было?

— Я повторяю, Хатшепсут: кто?

— Сын Тутмоса II.

— Как его имя?

— Тутмос.

— Имена пишутся на каменных плитах, но только великие имена пробиваются сквозь толщу времён. Тот, кто сидит на царском троне — ещё не фараон. Тот, кто не совершил ни одного великого дела — ещё не фараон.

— Но он может приказать войску двинуться в земли Ханаана!

— Может. Если ты ему позволишь.

Хатшепсут рывком села на ложе, слегка толкнув сидящего рядом с ней человека.

— Если, Сененмут?

— Да, если позволишь.

— Ты издеваешься надо мной!

— Нет.

— Ты забываешь, что я всё ещё царица!

— Это ты забыла, Хатшепсут.

Их глаза встретились, как в поединке — лезвие об лезвие, одна обжигающая искра.

Лицо Сененмута было совсем рядом, коснись рукой — и ощутишь сладостную прохладу его кожи. И — ни проблеска насмешки во взгляде, ни тени улыбки на устах. Он был серьёзен, бесконечно терпелив, сосредоточен.

— Теперь послушай меня, Хатшепсут. Я не мешал твоим слезам, не мешай и ты моей речи. Если я…

— Как ты смеешь!

— Смею. Разве я не твой возлюбленный? А возлюбленный — всегда господин той, над чьим лицом склоняется его лицо. Вспомни…

Она боялась податься чарующей ласке его рук, томительной влажности его взгляда, как это бывало всегда, поэтому села, отвернувшись от него, села так, чтобы не видеть его лица.

— Что же ты мне скажешь, мой возлюбленный и господин?

— Многое. Твои слёзы долго искали выхода, теперь глаза твои сухи, а сердце по-прежнему пылает. Разве я не прав?

Она промолчала.

— Мы будем говорить так, как будто рождены от единой утробы, как два вернейших советника, преданных своему господину, как два соединённых в одно друга. Я многое прочёл в твоём сердце, Хатшепсут, читать было легко. Ты думала, что Сененмут покинул тебя, что он равнодушно смотрит на твои страдания, что плоть твою он оценил превыше твоей судьбы. Ты обвиняла меня в предательстве, кляла за безразличие, сомневалась в моей любви к тебе. Или всё это не так? Тогда скажи, что я ошибаюсь.

Она промолчала и на этот раз, её безмолвие было достаточно красноречиво.

— Сененмут всё же не покинул тебя, царица, он тебя не предал. Я позволил тебе излить свою горечь, позволил обвинить меня и проклясть, чтобы тебе стало легче. Но моя рука по-прежнему лежит на твоей руке, и моё сердце согласно с твоим, моя плоть дышит твоей плотью. Скажи, разве я не был прав? Теперь ты излила на меня свой гнев и свою боль, и теперь ты спокойна.

— Цена этого спокойствия слишком высока, Сененмут.

— Для царя ни на что нет слишком высокой цены. Даже для царицы. Любой, кто восходит по ступеням трона, уже измеряет свои радости и беды иной мерой, чем обыкновенные люди. Вот видишь, мне приходится учить тебя, как когда-то я учил твою дочь! — Он засмеялся, слегка коснувшись локтя женщины. — Видно, это моя судьба — быть наставником цариц.

— Ты забываешься, Сененмут!

— Ничуть! Я спасаю тебя, мою царицу, от тебя самой. Уже завтра… нет, даже сегодня вечером ты поймёшь, что в моей груди не было тьмы и тогда, когда я позволил тебе рыдать на этой львиной шкуре. Но слушай же! Ты тревожишься из-за мальчика, ставшего фараоном? Но ведь ты женщина, а женщина по природе своей не может бояться детей, даже тех, чей лоб украшает священный урей. Твоё чрево всё ещё готово к цветению, кто знает, что ещё может случиться? — Она и не глядя чувствовала, как сладко и лукаво улыбается Сененмут. — Детей рождает любовь… Я с большей охотой поговорил бы о том, что доставило бы мне радость, но ты всё думаешь об этом мальчике…

— Тутмос уже не мальчик.

— Годами — нет, но умом, опытом — мальчик. Да ещё и не из самых разумных! Иные и в двенадцать лет способны править страной. Ты боишься, что он начнёт осуществлять свои честолюбивые замыслы? Но для этого нужно войско.

— А разве в Кемет нет войска?

— Войском командуют военачальники. Но они не боги. Они только люди, им можно приказать…

— Именно это он и сделает!

— Но среди военачальников есть мудрые люди, Хатшепсут.

— Опытные, ты хочешь сказать?

— Нет, те, кто способен оценить свою выгоду. Склони их на свою сторону, как ты сделала это с Хаи, который тебе понравился. Зачем ты приблизила к себе его и Сен-нефера и почему Тутмос так встревожился, когда узнал об этом? Вспомни, что рассказывала твоя дочь, и ты поймёшь истину.

Хатшепсут не выдержала, повернулась к Сененмуту, глаза её горели. Что она слышит, о, боги, какие простые, ясные вещи! Чтобы говорить это, не нужно знать сокровенных тайн святилищ, не нужно проводить ночи под звёздным небом, даже не нужно слыть умным и проницательным человеком. Разве глупый Тутмос своей слишком явно выказанной тревогой не указал ей пути к спасению, разве своим неудовольствием сам не наметил плана её действий? Возможно, это была лишь оплошность с его стороны, но какая выгодная для Хатшепсут! Сененмут тысячу раз прав, его любящее сердце разглядело истину на дне сосуда с мутной водой, и он очистил эту воду, чтобы Хатшепсут могла глядеться в неё без опаски. Но пусть он говорит, пусть он только говорит!

— Я вижу, ты поняла меня, царица. Ты склонишь военачальников на свою сторону, привлечёшь их богатыми подарками, щедрыми обещаниями, поможешь им вести роскошную жизнь в столице, и тогда никто из них не захочет покидать своего дворца и гнаться за ещё неизвестной добычей. Зачем плыть через три моря за благовониями, если дерево, растущее в твоём саду, даёт тебе драгоценную смолу? Поговори с Хапу-сенебом, пусть он убедит фараона, что разорительная война не нужна Кемет, а если нужно, то и припугнёт его неповиновением войска, которое уже будет предано тебе. Какая сила в руках Тутмоса? Только ханаанеи, хурриты и шердани[71], воины его охраны, но ведь с ними не совершишь великого похода. Как ни глуп Тутмос, даже ему вскоре станет ясно, что войско на твоей стороне, и ему придётся покорно исполнять то, что прикажешь ты. Пусть на празднике Амона плывёт в священной ладье и гребёт длинным веслом, пусть даже народ приветствует его как фараона — глупцу это будет приятно, а тебе поможет беспрепятственно править. Только не упусти время, поскорее окружай себя верными людьми, действуй хитро и осторожно. Позови дочь, разъясни ей, что к чему, она не так уж предана своему мужу и не любит его, и в те немногие часы, которые Тутмос проводит с ней, она тоже будет внушать ему мысли, благие для тебя. Повторяю — не теряй времени! Начни с Хапу-сенеба, верховный жрец Амона многое может. Есть у него какие-нибудь тайные желания? Может быть, хочет золота, или новых земель, или ему понравились бы виноградники в низовьях Хапи?