— Твоё величество, я долго не решалась прийти сюда. Ты знаешь, как долго…
Тутмос на мгновение прикрыл глаза, как будто подтверждая справедливость её слов.
— И моя скорбь по отцу велика и не находит утешения, но я вижу, что твоя тяжелее. Я смотрю на тебя, и у меня разрывается сердце. Время идёт, а глаза твои всё ещё обращены в сторону Запада, всё ещё печалятся и тоскуют. Женское сердце способно увидеть многое…
— Всё это только слова, Нефрура. Чего ты хочешь?
Нефрура вздрогнула от этой резкости, но постаралась скрыть обиду.
— Мне нужно твоё слово, только одно слово, мой господин.
— Какое же?
— Разве я могу произнести? Ты его знаешь…
Тутмос устало провёл ладонью по глазам.
— Я очень устал, Нефрура.
— Прости меня…
— Можешь называть меня братом.
— Я бы хотела назвать тебя возлюбленным братом. Если ты позволишь.
— Пусть так.
Она решила не обращать внимания на его безразличие, ведь пришла просить не любви.
— И всё же я не решаюсь рассказать тебе о своей тревоге. Помоги мне…
— Я знаю, о чём ты тревожишься. О нашей свадьбе, ведь так?
Нефрура опустила ресницы, вся — смущение и трепет.
— В дни великой скорби недостойно было думать об этом, хотя сердце моё рвалось к возлюбленному брату. Я сдерживала своё сердце, оно не всегда слушалось меня. Но теперь я словно корабль, оказавшийся в море без единой путеводной звезды. Придворные и жрецы смотрят на меня с непонятной жалостью, шепчутся за моей спиной, и я боюсь, что навлекла на себя твой гнев или чем-нибудь оттолкнула твоё сердце. Скажи мне, кто я? Невеста моего возлюбленного брата или одинокая, покинутая девушка? Этот вопрос я читаю во всех взглядах, устремлённых на меня.
Она лгала, но без всякого опасения, потому что Тутмос всё равно не смог бы разобраться в подобных тонкостях. А он слушал её всё так же равнодушно, совсем не меняясь в лице.
— Может быть, ты прикажешь мне отправиться в Мен-Нофер? Наверное, так было бы лучше и для тебя и для меня. Прости меня, брат мой, я только женщина, боги сотворили меня ею. Скажи мне только одно слово, и камень упадёт с моего сердца или придавит меня совсем, но как бы ни была горька правда, она не будет горше той неизвестности, которая терзает меня сейчас. Я прошу тебя — скажи… Вы, мужчины, почитаете нас слабыми, но порой мы способны нести на своих плечах громаду нашей печали и молча сносить наши муки. Так скажи, сильнее ты меня уже не ранишь.
— Желание отца будет исполнено. Ты это хотела услышать, Нефрура?
«Желание отца…» Голос у Тутмоса был тусклый, безразличный, словно он говорил со своим слугой или простым жрецом, с человеком, которого не удостаивают проявлением каких бы то ни было чувств, даже гнева. Но это было всё, чего добивалась Нефрура, и она не сумела скрыть своей радости, предательским румянцем пробившейся сквозь грустную бледность. Вдруг её взгляд встретился со взглядом телохранителя, в котором — она могла бы поклясться — и менее проницательный человек мог бы заметить насмешку. Внезапно тёмной бурей нахлынул гнев, сердце обожгло яростью и стыдом. Она и так терпит немало оскорблений от своего царственного брата, но уж сносить насмешки его раба…
— Твоё величество, прикажи своему рабу отвести взор! Он слишком дерзко смотрит на меня, а я не привыкла, чтобы ничтожества смели глядеть мне прямо в глаза!
Не глядя, Тутмос через плечо хлестнул Рамери по лицу веером из страусовых перьев. Это не был оскорбительный удар плетью, который вполне удовлетворил бы мстительность царевны, но она была довольна тем, что дерзкий взгляд раба обратился в камень, застыл без всякого выражения, миновав её разгневанное лицо. Гнев вдруг обернулся в сердце Нефрура непонятным восторгом, и она сама опустила глаза. Тутмос не решился пойти против воли отца, и хотя по всему видно, что он не любит её, она всё-таки станет царицей, великой царской женой, и на первых порах постарается угождать своему мужу. А потом… Вот хотя бы этот пленник, красавец с эбеновыми глазами, юный и могучий, воистину царевич, более царственный, чем некрасивый и низкорослый Тутмос. В конце концов, от скуки можно залюбоваться и пожелтевшим листом пальмы, если он затейливо шелестит на ветру, или судорожным промельком полевой мыши, если наскучили придворные музыканты и танцовщицы. Тутмос отчего-то приблизил к себе этого пленного хуррита, хотя подобной чести добиваются многие знатные юноши Кемет. Если Тутмос всё же осуществит свои честолюбивые помыслы, этот раб может стать военачальником, а то и правителем Дома Войны. Пока же довольно и того, что он красив и волнует плоть царевны Нефрура. Пусть только ещё раз взглянет на неё так же дерзко…
— Это всё, что ты хотела сказать мне, Нефрура?
От счастья она забыла о поручении, которое дала ей мать, — от счастья и того всепобеждающего чувства, что огненным крылом ласкает сердце и тело.
— От радости я совсем лишилась разума, брат мой. Моя мать…
— Хатшепсут? Что ей нужно?
— Я могу открыть тебе своё и её сердце?
— Говори, не терплю недомолвок.
— Она пребывает в страхе, возлюбленный мой господин, в сильном страхе.
— Чего же ей бояться? Твоей матери оказывают все царские почести, как было при жизни отца. Поистине, вы, женщины, всегда найдёте причину для беспокойства! Разве я сказал ей или тебе, что вы неугодны мне? Разве повелел удалиться в Мен-Нофер? Разве лишил благовонных умащений, драгоценностей, рабов? Иди к ней и успокой её, если она боится моей немилости. Или она боится ещё чего-нибудь?
Нефрура едва подавила злорадную улыбку.
— Нет, это всё, мой господин. Я сейчас же пойду к ней и передам твои милостивые слова, если только приближённые уже покинули её покои.
— Какие приближённые? Я в последнее время слышу только об одном.
— Когда я уходила, у неё были Хаи и Сен-нефер, военачальники.
— А с каких это пор она принимает у себя военачальников?
— С недавних, мой господин. Они приходят, чтобы утешить её в её несчастье.
— Одного Сененмута уже недостаточно?
Нефрура проглотила обиду своей матери, но женщина в ней всё же возмутилась и вознамерилась отомстить.
— Я не понимаю, о чём ты говоришь. Этих людей любил и отличал его величество, а Хаи был одним из его друзей, приближённых к плоти бога, кому поверяют то, что в сердце… Разве удивительно, что теперь они окружили своей заботой ту, которая одинока и несчастна?
— Может быть, она ещё вздумает давать им советы, как лучше брать крепости и учить колесничих? — Раздражение Тутмоса слишком явно вырвалось наружу, и это выдало его возраст, его мальчишескую неопытность. — Но смотри, чтобы она не забыла, что войском командую я!
Нефрура удивлённо подняла брови.
— Кто же осмелится спорить с этим, твоё величество?
— Я сказал, довольно с неё этого Сененмута и красивых телохранителей! — Тутмос ударил кулаком по подлокотнику кресла, видимо, решив не сдерживаться больше. — Передай своей матери, что я запрещаю ей видеться с военачальниками, пусть довольствуется теми, о ком я сказал! Сегодня она разделяет своё горе с Хаи и Сен-нефером, а завтра я услышу, что Хаи по её приказу отправился в земли Куша! Я сказал — запрещаю!
— Твоё величество, — Нефрура умоляюще сложила ладони, — прости меня, недостойную…
— Что ещё?
— Ты не можешь запретить этого, так ещё никогда не бывало! По обычаю в дни великой скорби все рехит могут выражать своё сочувствие царице, даже самые ничтожные из них, если только это свободные люди, а не рабы. Твоё величество до сих пор не сложил с себя бремени скорби, во дворце нет ни пиров, ни увеселений, и народ Кемет видит царские одежды, приспущенные с левого плеча[70]. Нельзя идти против обычая, освящённого веками! Спроси у жрецов, они скажут тебе…
— А почему бы военачальникам не выражать своё сочувствие моей матери?
— Она не была великой царской женой, прости меня, твоё величество.
Украдкой она взглянула на брата — он в гневе кусал губы, золотое ожерелье нехебт слишком сильно вздымалось на его груди. Нефрура могла почувствовать себя удовлетворённой, но снова лицо Рамери обратило на себя её внимание — раб как будто досадовал на то, что его господин слишком явно выразил свои чувства перед женщиной и унизил себя этим. Если обратить внимание Тутмоса на эту дерзость, он, пожалуй, велит избить раба плетью из гиппопотамовой кожи. Молодой фараон вспыльчив, дело может и не обойтись одной только плетью — разве смеет раб выражать своё одобрение или неудовольствие? Плеть, жёсткая гиппопотамовая плеть. Но жаль будет этой гладкой смуглой кожи, на которой останутся глубокие рубцы, жаль этих губ, которые будут прокушены насквозь. В будущем Нефрура найдёт способ отомстить дерзкому хурриту за эти взгляды и особенно — за мимолётную слабость своего сердца. А пока…
