Гортанно мурлычет Лорен, веки Возлюбленого дрожат, как крылья бабочки, по лицу его пробегает лёгкая судорога, его тяжёлый сон растворяется в мягких глубинах моего ожидания, сходит на нет, как чудовищный морок, ещё минута, и Он проснётся и увидит меня, а я расскажу Ему о том, что сильнее смерти…

Я не могу найти покоя. Я вернула себе жизнь, дом и сад, и янтарную осень, и потрясённого Возлюбленного, но я не могу найти покоя — в мои сны приходит убитый мной ребёнок. Я не воспринимала его как ребёнка, он был для меня сыном Захватчицы, грубым, смердящим земным существом, а приходит в сны мои со щенячьей беспомощной улыбкой, в крови, с чёрно-синими смертными тенями на веснушчатых скулах, с хрупким, точащим кровь средь вспоротых жил и хрящей мальчишеским кадыком.

«Мама, — сказал он мне вчера, — мама, как холодно…»

Если верно, что на слезе ребёнка нельзя построить ничего — то здесь ведь был предсмертный хрип, краткая и страшная агония, а после — лучезарный свет на мёртвом, залитом слезами лице. Я знаю, я заплачу за это, но когда-нибудь потом, а сейчас вокруг меня осень, полная золотых пчёл, сияющих листьев и тяжёлых прощальных георгинов. Я хочу выпить эту осень, выпить до дна, как кубок горчайшего и сладчайшего мёда, выпить терпкую и капризную любовь того, кто так и не смог меня забыть.

Дверь раскрыта в сад, в небе тают зеленовато-оранжевые дымы заката, я тихо разглаживаю волосы Возлюбленного, а на пороге снова — большеротый байкер, ребёнок с перерезанным горлом. Я отмахиваюсь: «Успею, успею, дай послушать, как безумствует осень в саду, как наливаются и гаснут краски, как яблоки укладываются спать, радостные, розовощёкие, как дети, под тронутый поздним серебром лиственный ковёр, дай послушать, как влюблённо бьётся самое дорогое для меня сердце на земле. Я успею туда, малыш, и, если даже не получу твоего прощения — воскресну снова.

Я слишком люблю эту жизнь».