Как обычно, лучше бы я молчала. Джиллиан не такая, как Грозный или как большинство детей. Она внимательно слушает то, что говорят люди, а потом думает над тем, что это значит. В основном она думает о том, насколько большую опасность представляют для неё люди. Джон, ясное дело, безобиден.

Она рассуждает, опасна ли я.

Позже...

 «Марсианином» Джона начала называть Джиллиан. Она говорит, что он похож на Мекона, врага пилота Дэна из комикса «Орёл», и этим злит Джона, потому что Мекон, оказывается, с Венеры. Когда Джиллиан говорит «Какая разница», Джон выдаёт ей лекцию о Солнечной Системе и о взаимном расположении Венеры, Земли, и Марса. Джиллиан думала, что Плутон это собака из мультфильма, и громко смеётся каждый раз, когда упоминается Уран.

Джон расстраивается, когда Джиллиан притворяется дурой, чтобы скрыть своё невежество. Она не виновата, что выросла в доме, где не было ни нормальных книг, ни нормальных газет, а телевизор всегда включён на канале с рекламой.

Джиллиан называет меня «Лобастая». Когда она назвала меня так первый раз, я дома несколько часов рассматривала себя в зеркало, по-разному расчёсывая чёлку. Наконец я поняла, что Джиллиан шутит над моей фамилией[5], а не над лицом. В моём лбе нет ничего необычного.

Я живу под именем Форман как Винни-Пух жил под именем. «Форман» написано на воротах двора со свалкой. Я не знаю, откуда оно взялось, и пользуюсь им лишь потому, что дедушке понадобилась фамилия для поддельных документов для школы.

Если задуматься, то забавно, что одноклассники считают, что это Джон из космоса. Он ходит в толстых очках, которые он дорабатывает – при помощи розового целлофана делает их солнцезащитными (они же пресловутые «розовые очки»), или приделывает к дужкам два маленьких фонарика, чтобы видеть в темноте. По всем предметам он либо второй сверху, либо второй с конца.

В отличие от меня.

Я лучшая по математике и естественным наукам и худшая во всём остальном, хотя была лучшей во время одной контрольной по истории, когда проходили Италию эпохи Возрождения. В географии я безнадёжна, я постоянно забываю, как в этом году называются страны и столицы («даже Нью-Йорк когда-то был Новым Амстердамом... почему его переименовали – не знаю... просто людям так больше нравилось»[6]). Мадемуазель Келу говорит, что мой французский звучит как средневековый (я половину слов с латынью путаю). В нетбол играть меня берут только тогда, когда Джиллиан капитан. Мой английский, как вы, читатель, наверное, заметили, абы какой. При написании сочинений мне нужно сильно концентрироваться, чтобы не писать всё так, как оно звучит, что очень похоже на смесь Рональда Сёрла и Джиллиан. Писать в дневнике почему-то легче. Может быть, это потому, что тут я пишу по собственной воле, а не по приказу.

Меня отправили к директору за то, что я сказала, что уроки религии это просто история с более откровенными выдумками. Я гораздо лучше разбираюсь в Богах из космоса, чем в тех, которых люди выдумали сами, чтобы легче было воспринимать жизнь. Мистер Каркер сверился со списком дозволенных школьными правилами наказаний, словно надеясь, что сожжение еретиков ещё не отменили.

Когда дедушка спрашивает меня как дела в школе, я вру.

Утро вечной пытки. Два урока географии. Грозный заставил нас рисовать схемы бархана – разновидности песчаной дюны в Сахаре, в виде полумесяца, которую я видела в «Лоуренсе Аравийском». А потом, чтобы жизнь не казалась мёдом, должны были быть «Игры».

Но случилось чудо: ура, «Игры» отменили. Душ не работал из-за размёрзшихся труб.

Джиллиан говорит, что родители жаловались на синяки и царапины. Это явно были не её родители. У неё всегда есть синяки и царапины. Она живёт со своим папой, потому что мама от них ушла, когда она была ещё маленькой.

Все четвёртые классы завели в зал для проведения Собраний и выдали настольные игры. Жаловались на это только самые фанатичные мальчишки-футболисты. Венди Коуберн спросила у мистера Честертона нельзя ли поиграть пластинки на её переносном проигрывателе, он разрешил, и мы смогли танцевать, чтобы не мёрзнуть. Он был только рад, что нужно лишь присматривать за нами, и его с трудом отговорили не присоединяться к танцам.

Некоторые из девочек танцевали под Сьюзен Моган («Bobby’s Girl»), Нила Седаку («Breaking Up is Hard to Do»), и Криса Уэйтса («Christmas Caroline»), а я играла в настольную игру. Бросила кубик, сдвинула фишку – бессмысленное успокаивающее движение.

Венди Коуберн поставила «Love Me Do».

– Нельзя такое бренчание музыкой называть, – сказал Джон Марсианин, которому нравится только классика. – Просто шум какой-то.

– Ты не в теме, Марсианин, – дразнила его Джиллиан.

– Это лучшая и самая важная «сорокопятка» за последние пять лет, – сказала я. – До конца своей жизни ты будешь помнить, что жил тогда, когда появились «Битлз».

Венди и её клика мечтательно танцевали. Даже если не знать будущее, было очевидно, что «Битлз» были особенные. Бедный Крис Уэйтс играл в другой лиге.

– До Моцарта им далеко, – фыркал Джон.

– Дедушка говорит, что Моцарт был невоспитанный хвастун с дурацкой причёской, – сказала я, – который много шумел, чтобы привлечь к себе внимание.

Кстати говоря, у дедушки волосы длиннее, чем у Ливерпульской Четвёрки.

– Взрослые всегда так говорят о популярной музыке, которая нравится нам, – продолжала я. – Так всегда было. Это потому, что взрослые чувствуют в нас угрозу. Когда меняется музыка, это означает, что приходит новое поколение. Молодые.

Джон странно на меня посмотрел:

– А это вдруг откуда, Лобастая? Глубокие мысли... Почему Марсианином меня называют?

Нужно быть осторожнее.

Позже...

Когда я вернулась на Тоттерс Лэйн, дверь Будки была покрыта льдом.

Чтобы попасть вовнутрь и попить чаю, пришлось взять со свалки скребок и отколоть лёд.

Дедушка не заметил.

В данный момент его интересует холод.

– Папа Джона говорит, что это из-за русских, – сказала я ему.

– Это вряд ли, детка.

– Он говорит, что русские побеждают в войнах только тогда, когда на их стороне снег.

– Не воспринимай это слишком буквально.

Даже в Будке холодно. А это же не должно быть возможно.

– Снег, Сьюзен, ни на чьей стороне.

Сегодня в школу идти не нужно. А домашнее задание я сделала вчера вечером.

Дедушка занят.

Когда он думает о холоде, он сам становится холодным. Иногда он просто ворчливый и капризный, как и большинство взрослых во всей вселенной. Но сейчас он другой. Он словно превратился в органическую машину, которая делает то, для чего её спроектировали. Вычисляет, каталогизирует, но не общается, не сопереживает, не чувствует.

Даже если рассердиться, это ведь тоже чувство.

К примеру, стоишь у какого-нибудь дома, смотришь в его окно, и видишь, что там бьют ребёнка, но ты не ломишься вовнутрь, чтобы что-нибудь сделать. Находишь это интересным, но не видишь причин что-то менять, словно вся вселенная это просто картина на выставке; можно наслаждаться мастерством художника, но не должно быть даже и мысли о том, чтобы дорисовать что-то, исправить повреждение или улучшить то, что нарисовано плохо.

Там, откуда мы родом, все такие. Я боюсь, что если туман рассеется, и я окажусь такой же. Дедушка в глубине души не может быть таким, иначе мы бы тут не оказались. Нам не пришлось бы сбегать.

У меня болит голова, очень сильно. Нужно перестать думать об этом.

Позже...