Но Соломин...
Это называется, лишили информационной невинности.
Он столько ее восстанавливал, отращивал слой брони, учился игнорировать все, что не влезало в рамки мейнстрима, затыкал рот и глаза собственному любопытству. Сгубило кошку, помнишь? Сгубило кошку.
Дня хватило. Длинного-предлинного дня.
Да, внутри он может и посмеивался над европейцами, и ужасался их невежеству, и даже изображал из себя обличителя их образа жизни, здесь, вдали от, но, вернувшись, как все, снова выстроит мир из улыбок и работы, счетов за свет и воду, хриплого бега от авторской колонки на третьей странице к колонке на второй с выплатами за дом, автомобиль и пятничными вечеринками в баре.
Нравилось же, нравилось. Сука...
Марек повернулся на бок. По стене, забираясь на потолок, пробежала длинная желтая полоса. То ли от фар, то ли от фонаря. Все слетело, как плохая краска. Не перекрасился. Думал, что перекрасился в европейца, но, увы. За день перевернули, расковыряли, поучаствовали. Русский вы, Марек Канин, сейчас отколупнем, и совсем проявится...
Страшный русский зверь.
Зря поехал. Зачем? Хлебнуть здешнего дерьма? Дергало, царапало, виделось одно, а открылось другое. Европы ждал?
Мысль прервалась, когда мамина подруга издала долгий горловой клекот.
Или нет, не в этом наивность. Марек лег на живот и вжался лицом в подушку. Наивность была в том, что он верил в перемены к лучшему. Собственно, почему их нет? Они есть. Но Соломин...
В гетто нет еды, воды и света, но надеждой славится народ наш, что настанет время для ответа, и за все ответится наотмашь. Ужас какой. Пластилин в мозгах.
Нелепый же разговор! Какие-то прыжки и скачки. Сребреница и Ливия, Европа и эгоцентризм, вам еще не было больно...
Зачем это все?
Может, это программирование? Нейролингвистическое? Нужный тембр голоса, собственно, ничего не значащие слова - но ты внимаешь, ты ведешь себя как всегда и не замечаешь, что превращаешься в кролика, замершего перед удавом.
Ну да, на да, самомнение, господин журналист, не давит?
Кому, к черту, я нужен, чтобы применять ко мне всякий гипноз? О, я вхож к министру интеграции и развития!
Хоть маму увидел.
Мысль кольнула сердце и заставила Марека на какое-то время стыдливо спрятать лицо в подушке. Вспомнил, надо же.
Он не уловил, когда уснул.
Под периодические всхрапывания, несущиеся с дивана, ему приснилась эта же комната, только наполненная каким-то странным светом. Свет тек из окна, словно снаружи включили мощный прожектор. Только в углу, где стояло кресло, на котором он спал, было темно. Марек скорее ощутил, чем увидел, что рядом, в изголовье, кто-то сидит.
Он поднял голову.
- Кто здесь?
- Я, - послышался голос брата.
Он шевельнулся тенью, часть спины, локоть, плечо попали под прожектор и налились огненно-красным.
Марек сел.
- Сгоришь, - сказал он, почему-то понимая во сне, что свет опасен.
И услышал усмешку Андрея.
- Зачем ты сюда приехал?
- Проведать.
- Не верю.
- Не верь. Была возможность вернуться, я и вернулся.
- То есть, по работе.
- По работе.
- А мы? - спросил брат.
- Что - вы? Я вас помнил. Может, поэтому...
Брат шевельнулся, и снова странный свет обжег его - теперь уже ухо, часть затылка. Мареку казалось, должно быть больно, но Андрей не обращал внимания.
- Я думаю, - сказал он, смотря Мареку прямо в глаза, - ты приехал, чтобы показать, как ты, в отличие от нас, хорошо устроился.
- Что за бред!
- Что отец был неправ.
- Он и был неправ! - У Марека перехватило горло. - Он тебя любил! А меня считал с придурью. Ты - настоящий сын, а я так, не пойми кто, любитель изящной словесности чуть ли не нетрадиционной ориентации. Помнишь, он сказал мне, что за все мои стихи, за все, что я делаю, он не дал бы и рубля?
Брат вздохнул.
- Дурак. Он боялся, что у тебя ничего не получится. Ты был воздушный мальчик, одни рифмы в голове.
- Ну да!
- Да. Ты же истерил каждый день. Это хочу, это не хочу! А он половину всех наших денег отсылал тебе в Москву. Так тебя не любил.
- Их хватало на две недели.
- Сука! - взорвался Андрей. - Мы здесь жили впроголодь, чтобы ты там... - он, наклонившись, шумно, зло задышал носом, потом отодвинулся, заговорил глухо: - По тем временам он считал правильно. Отец всю жизнь зарабатывал руками, горбом, а тут ты, умненький: головой надо работать, папа!
- Ну и кто был прав? - спросил Марек.
- Умер уже отец, - грустно сказал брат. - А ты все с ним воюешь. Он, кстати, часто 'Евроньюс' смотрел, наверное, тебя хотел в нем увидеть. Когда репортажи шли, весь там был, слова не скажи...
- Мне прощения попросить?
Андрей поднялся.
- Уезжай ты, ради бога. В конуру свою.
В свете прожектора его фигура с боков начала наливаться багрянцем и словно плавиться. Дымные струйки потянулись от макушки.
- У меня - апартаменты, - сказал Марек, щурясь.
- Все равно в твоем мире нас нет.
- Почему нет?
- Потому что в твоем мире - лишь ты. Мы не помещаемся.
Андрей оседал, плечи его сделались волнистыми, неправильными. Силуэт истончился.
- Зачем ты повторяешь за Соломиным?
- Потому что тебе все равно, что вокруг.
- Да всем все равно! - разъярился Марек. - Люди живут каждый в своем мире! Все! Иногда весь их мир - это улица в двести метров! Или квартира в шесть! За всю жизнь круг общения большинства людей не выходит за рамки тридцати человек. Я читал исследования, я сам был в фокусной группе. В режиме тесного общения - до десятка. Это факт. Так в чем ты меня упрекаешь?
Брат качнул головой.
- В том, что ты принял это за истину.
- Но так и есть!
- А мир - больше. И в нем - все не так.
Андрей покачнулся и вспыхнул.
- Ты горишь! - закричал Марек. - Посмотри, ты - как спичка!
Комната внезапно затряслась. Землетрясение? Бомбежка? Свет погас. Брат куда-то пропал. Толчки отдавали в грудь. Кажется, это были чьи-то пальцы.
- Что? - он вскинулся и открыл глаза.
- Марек, Марек, все хорошо?
Над ним склонилось одуловатое лицо маминой подруги. В ночнушке она выглядела постаревшим, печальным привидением. За окном было едва-едва светло.
- Да, все в порядке, - Марек стер слюну с подбородка.
- Ты кричал.
- Дурной сон. Ложитесь.
- Про пожар кричал. Может, у тебя видения? - Женщина, кажется, никак не могла решиться оставить его. - Тебе, может, рассолу?
- Нет, я это... - Марек махнул рукой. - Спасибо, все прошло. Ложитесь.
- Уж больно страшно.
Шлепая босыми ногами, женщина прошла к дивану. Заскрипели пружины. Она легла и долго возилась с одеялом, раскидывая его углы ногами. Мареку даже захотелось раздраженно шикнуть на нее.
Вдруг резко зажглась люстра под потолком.
- Дьявол, дали-таки электричество.
Накрутив на себя одеяло, он встал и пересек комнату. Женщина на диване накрылась с головой. Щелк! Люстра, мигнув, погасла, и окружающее тут же потеряло слепящую резкость и сделалось зыбким, мутным, темно-серым. Едва не наткнувшись животом на стол, Марек пробрался к окну.
За окном лежал тихий двор, и какая-то тряпка болталась на веревке, натянутой между двумя столбами.
Не мое, подумал Марек. Знакомое, но уже не мое.
Что я могу чувствовать? Какое родство? И почему мне обязательно надо сделать больно, чтобы я почувствовал?
Кстати, позвольте осведомиться, кто будет делать больно? Брат?
Он прижал ладонь к стеклу. Стекло подрагивало, словно снаружи на него бессильно давил мир, который надо было признать и любить, и всячески о нем заботиться.
Советские люди, динозавры, где вы?
Вообще, подумал Марек, мир живет как живет. До меня. После меня. Я ничего не решаю. Это невозможно. Я не глыба, как там о ком-то. Мне вообще не хочется бороться за этот мир. Мне хочется дожить свое, выдыхая в него газы и делясь с ним продуктами метаболизма.
