- И про бывшую Россию ничего не пишут?

- Ну, как... Пишут про нарушения прав человека и разгул криминалитета. В последней колонке или мелкой строкой в 'подвале'. Это не интересно. Про Москву побольше, но в том смысле, что она угрожает соседним республикам.

- Знаете, Марек, - вздохнул Соломин, - это все разговоры через линию фронта. Вы - в одном окопе, мы - в противоположном. Вернее, вы даже не в окопе. Вы живете где-то там мирной жизнью. В этом нет ничего плохого, - поднял руку он на желание Марека возразить. - Но и судить в данном случае о том, о чем не имеете понятия, вы не можете. По крайней мере, опираясь на информацию только со своей стороны.

- Но я же своими глазами...

- Где?

- Здесь!

- Что вы здесь видели? - устало спросил Соломин.

- Жизнь. Обычную жизнь.

- А 'каски'? - криво усмехнулся Дима.

- И что? Это порядок, по крайней мере.

Мужчина с зажигалкой присвистнул.

- О, да!

Во взгляде Андрея, брошенном на Марека, проскользнула усмешка, словно он ничего другого и не ожидал. Это почему-то задело до жжения в горле, до внезапной рези в животе. Как проводник на перроне, отказавшийся от пяти евро.

В другом окопе...

- А что, нет порядка? - спросил Марек, с вызовом поворачивая голову. - Миротворческий контингент делает то, что вы сами сделать не в состоянии!

Он выдохнул.

Сделалось тихо. Брат смотрел будто сквозь.

- А кто вам сказал, Марек, что мы не в состоянии? - спросил Соломин. - Нас вообще спросили?

- Но пограничные конфликты...

- Вы знаете, кто их инспирировал? - подал голос курильщик, прячущийся за Соломиным. - О 'летучих отрядах' слышали? О неизвестных группах с флагами Тулы и Рязани? О людях, сожженных в церкви в Пеструхино, наемниками на двух джипах синей, миротворческой окраски?

- Вообще, мне странно вас слушать, Марек, - сказал Соломин. - С одной стороны вы признаете за Евросоюзом упадок, рассуждаете о поведенческих шаблонах, о тенденциях, которые ведут в тупик, прекрасно, думаю, знаете, как и за счет кого живет Европа, на чьих костях и золоте вырастила свой комфортный мирок, и в то же время напрочь отказываетесь хотя бы подумать над чужой точкой зрения, которая, грубо говоря, не противоречит вашим ощущениям, но противоречит официально распространяемой информации.

- Двенадцать лет в Евросоюзе, - насмешливо сказал брат.

- А ты вообще...

Марек замолчал. Аргументов не было. Говорить о том, что вы тут все в дерьме, не выглядело аргументированной позицией.

По-скотски выглядело.

По большому счету ведь получалось, правы они. Тысячу раз правы. Все виделось, все замечалось, и эмигрантские кварталы, расписанные арабской вязью, полные бородатых нахлебников, и пустые, не перспективные деревеньки, не в России, а в центре Евросоюза, север Франции, будьте любезны, и молоко, белой рекой текущее по улицам Брюсселя, и напудренные до тошноты округлые фразы чиновников, кочующие по полосам газет. Мы будем бороться и отстоим... Мы примем новый, ради всеобщей безопасности... Пьяные оргии, социальные дома, метадоновая терапия, торжественное шествие педофилов-любителей, священики-геи, бога нет, бога нет, бога нет.

И все - под спуд, под гнет, с пометкой 'для служебного пользования'.

Забыть. Отодвинуть. Научиться не обращать внимания. Господи, ну невозможно было бы, раскопав это в себе, жить в мерзости и в мире с самим собой дальше!

- Я понимаю, - сказал Соломин, - это, в сущности, не наше дело. Просто правдой хочется поделиться, нашей правдой. Она не причесанная, грубая, колючая, но она - правда. Взгляд из нашего окопа.

Марек покивал.

- Трудно как бы... Когда тебе в морду... - Он поднял голову. - Я знаю, вы думаете - выстроил себе благостный мирок. Даже не выстроил, удачно устроился. А я полгода жил на пять евро в день! Когда гамбургер - полтора евро, а билет до бюро - два пятьдесят. И вечером - чай с гренком на оставшееся.

- Странно, - произнес Соломин, - и ратуете за Евросоюз?

- Да не ратую я! - Марек смутился. - Там действительно... Нет, - он мотнул головой, - там совсем не радужно, но я там привык...

- Ох, господин журналист, - сказал мужчина с зажигалкой, - это все страх.

- В какой-то мере.

- Знаете, что я вам скажу, Марек? - Соломин задумчиво потер глаз. - Я скажу вам в чем наше отличие. Оно очень простое. Оно отличает отформатированных и европейцев, и американцев, и всех, до кого дотянулась и переварила система нового мирового порядка. Им ни до чего нет дела.

- Я думал об этом, - сказал Марек.

- Постойте, дослушайте. Им нет дела до людей, страдающих на другом континенте, как нет дела до людей, умирающих в соседнем подъезде. Их мир - это они сами. Они слушают только голоса в своей голове и позывы собственного желудка. Им безразлично все остальное. Они сами в себе вытравили все чувства, кроме животных. И поэтому, когда что-то случается в их жизни, в их мире, они остаются наедине с собой. Отсюда и фильмы апокалиптические, где человек человеку - несколько килограмм мяса.

Или враг, или раб. И ничего другого. И никаких перспектив, потому что ломать этот мир в себе нужна особенная смелость.

Соломин качнулся.

- Я читал советские книжки, Марек. В детстве. Много хороших детских книжек. Знаете, как их герои воспринимали мир? Как возможность приложения сил, чтобы сделать его лучше. Не для себя, для всех. Только так. Это было жизненной необходимостью. Это было императивом. Это было осознанием ответственности в первую очередь перед самим собой. Не мир должен - я должен миру. Потому что он часть меня. Абсолютный альтруизм. И я думал, в далеком том детстве, что все советские люди такие. Они должны были быть такими!

- Только квартирный вопрос их испортил, - сказал мужчина с зажигалкой.

Соломин грустно кивнул.

- Скорее, бытовой. Потребительский. Мы все побежали за цветным фантиком, решив, что он нужен нам больше всего. И забежали в лес без света.

- То есть, советские люди должны были строить будущее голыми и голодными, так я понимаю? - спросил Марек.

Лицо Соломина рвануло внутренней болью.

- Да знаю, знаю я, что далеко на лозунгах не уедешь! И что детей обещаниями не накормишь! И что большинству людей хочется жить спокойной, размеренной жизнью. Но чтобы в этой жизни был свет, необходимо что-то еще, кроме колбасы и туалетной бумаги.

- Наверное, мне это недоступно, - сказал Марек. - Это 'что-то еще'.

- Возможно, и так, - печально сказал Соломин. - Тогда ваш мир скукожился до очень небольших размеров.

- И что?

- Вы поймете, когда вам однажды станет очень больно.

Марек вспомнил Ленку.

- Мне было больно, - скривил он рот.

- Значит, недостаточно, - твердо произнес Соломин.

- Мне хватило, - Марек отлепился от стены и поймал в пальцы дверную ручку. - Меня не надо агитировать отвечать за весь мир. Я привык отвечать только за себя. Это, по крайней мере, гораздо честнее.

- А ваш брат? - спросил Соломин. - Ваша мать? Они для вас чужие? А этот город? А люди, в нем живущие? А страна?

- Я уехал из страны, - сказал Марек, внутренне корчась.

Он вышел и прикрыл за собой дверь.

- Возвращайтесь, - сказал Соломин.

И было не понятно, то ли это просьба вернуться к разговору на кухне, то ли это пожелание проделать путь блудного сына.

Ох, как тошно!

Мама постелила ему в зале на одном из кресел.

В темноте белели отодвинутый стол и расправленный, застеленный диван, на который положили одну из маминых подруг. Ей было далеко возвращаться.

Сама мама ушла спать в комнату брата. Андрей вместе с Соломиным, Димой и мужчиной с зажигалкой вывалились куда-то в ночь. Ждать его было не надо.

Не спалось.

Марек лежал, слушая, как похрапывает на диване женщина. Странно, думалось ему. Я - дома, у себя, я чувствовал это с приезда, с выхода из вагона. Чувствую и сейчас. Я даже хотел остаться, Фоли продлил бы мне срок командировки, хотя и обязательно осведомился, уверен ли я в своем желании. То есть, не сошел ли я с ума. Мол, что там делать, в диком краю?