И вот, даже этот пресыщенный гурман, этот избалованный женоман, этот дегустатор любовных деликатесов, испробовавший в этой области почти все, – однажды попался. Он, знавший женские хитрости, как никто, раскусивший Марусю с первого взгляда и мгновенно оценивший ее по своей шкале ценностей высшим баллом (как раз в смысле притаившегося греха или «слегка подпорченного банана»), – ничего тем не менее не смог поделать и влюбился безнадежно и смешно, как подросток в период полового созревания. И все, вроде, понимал, и купить его фразами типа «Я как будто вина попила» было нельзя, и Машино изощренное кокетство видел, и что она от него теряет голову – не верил, а все равно – пропал… Пропал, когда, смеясь и балагуря, получил, словно выстрел в упор – крупную слезу на неподвижном лице и короткую фразу, сказанную трагическим полушепотом, – «как жаль…», фразу, за которой стояла бездна и не стояло ничего… – «Чего жаль?» – побежал он тогда за ней и… пропал, пропал на много месяцев, пока сам не устал быть больным и зависимым. Леонид Семенович страдал, чего за ним вообще не водилось, перестал быть легким и тем более – легкомысленным, сильно удивляя этим всех своих друзей, и однажды дошел до полного бреда, сделав Маше предложение – руки, сердца и всех своих денег.
– Так ведь я замужем, – напомнила она ему тогда, – успокойтесь, Леонид Семенович, вокруг вас так много красивых девушек, которые сочли бы за счастье, – и т.д. – все, что в таких случаях говорят, когда хотят смягчить отказ.
Целых полгода Ленчик был занудой и тяжелым ипохондриком, но потом все-таки поправился. Вот что делала Маруся с некоторыми людьми! А они-то были поглавнее, покрепче, чем какой-то там Костя Корнеев, лань недорезанная, вообразившая себе, что она – пантера. Кот, обычный блудливый кот, а никакая не пантера! Ишь, моль голубоглазая, граф Монте-Кристо из Перхушкова, мститель наш неуловимый, да куда тебе с ней тягаться! Отольются этой кошке Машкины слезки! Кстати, о Маше… Вернемся же к ней поскорее, уже пора: мы ведь ее оставили совсем одну, без поддержки, в тот трудный час испытания, когда она шла по театру после вчерашней Кокиной экзекуции под убийственными взглядами всех своих заклятых друзей-артистов. Видите, беда с ними: все время мстят или одержимы желанием отомстить; все время хотят сделать друг другу больно; все время в состоянии войны, в состоянии борьбы, дурачки.. Но скоро, скоро, читатель, потерпи еще немного, – они устанут от этой бесконечной любовной вендетты и обретут счастье в объятиях друг друга. Надолго ли?.. Там посмотрим…
Лирический контрудар
Все, кто видел Машу сегодня, не могли не признать: Да-а! Это женщина! Так держать удар – это достойно уважения. Всем своим видом Маша словно говорила: «Да, вы можете меня убить, унизить, затоптать, меня! – хрупкий и красивый цветок, случайно выросший посреди овощной грядки. Хотя не знаю, много ли вам от этого радости: могли бы меня хотя бы сорвать и кому-то подарить или даже – засушить для гербария, а так – что за польза? И все равно я лучше и красивее всех вас, все равно я – цветок, а вы – всего лишь петрушка и картошка!»
Поэтому триумф Коки был недолгим; он видел Машу, видел, как она держится, и очень скоро почувствовал себя почти осквернителем храма, человеком, зло и беспощадно надругавшимся над самой любовью и красотой. А еще: что эта невообразимая женщина сделала его победу его же поражением. Да, Маруся выиграла еще даже до того, как сказала ему в буфете те самые ласковые слова, которые собиралась сказать. Вот что значит тщательно продумать внешний вид и линию поведения! Вот что значит делать и говорить совсем не то, чего от тебя ждут! А сказала она ему вот что. Они стояли в буфете в очереди за кофе, вернее, Маша стояла третьей и последней в этой очереди, и тут в буфет вошел Кока. После секундного колебания он решил, что стесняться тут глупо, и встал вслед за Машей. Это судьба так распорядилась, а если бы не она, то Маша сама нашла бы сегодня способ сказать ему, что хотела. С минуту они постояли, потом Маша обернулась и тихо сказала:
– Зачем же вы… так?
– Как? – сделал Кока попытку удивиться.
– Вы знаете, о чем я, – продолжала Маша все так же тихо, – так нельзя, потому что ..
– Почему? – не сумев скрыть ни своего отношения к ней, ни давней своей обиды: мол, почему это вам можно, а мне нельзя? – с нарочитой легкостью поинтересовался Кока.
– Потому что… потому что я… вы можете сейчас мне не поверить и будете правы… после того случая мне, очевидно, трудно верить. Я бы на вашем месте и сама не поверила, но… это правда, я (тут Маша опустила глаза и сказала совсем тихо, еле слышно, но Кока услышал) я… полюбила вас… Поэтому и прошу вас теперь: не надо так… больше…
– Как? – уже по инерции спросил наш герой, чувствуя себя последним подлецом, ведущим грязную войну против самого воплощения любви, красоты и женственности. Он стоял перед Машей, пропадая и проваливаясь куда-то вниз, будто в скоростном лифте, со звенящей пустотой в пищеводе от начавшегося падения; он уже потянулся, чтобы взять ее за руку и начать говорить, говорить взахлеб, что все это неправда, что это они нарочно, что это все – его друг Тихомиров, а он с самого начала был против, что он сам давно уже сходит с ума по ней, но Маша этого будто не видела, она стояла, опустив глаза, и продолжала отвечать на ненужный Кокин вопрос: как?
– Вот так не надо… пожалуйста… как вчера. Потому что я сказала вам сейчас то, чего мне, наверное, не следовало бы говорить и чего я никогда, поверьте, никому не говорила. А вам повторю: я люблю вас… И вы, хотя бы за это, пожалейте меня, не делайте мне больше… так больно…
С этими словами Маша посмотрела на него двумя озерами непролившихся слез, потом наклонила голову, увидев на отчаянной Кокиной физиономии все то, что и хотела увидеть, вышла из очереди и быстро ушла из театра, которому с этого дня полагалось бы иметь другое название, скажем, – «Театр Машиной драмы им. Ал. Дюма-отца». А что? Весьма, между прочим, кассовое название! Народ хотя бы даже из любопытства пошел. А то придумывают всякое: «Школа современной пьесы» или «Школа драматического искусства». Эти названия ни один нормальный человек запомнить не может. К тому же, кому интересно опять ходить в какую-то школу, если он и ту, в детстве, с трудом закончил. А тут – простенько и завлекающе: «Пойдем в „Машкину драму“? – „Пойдем, а чего?“ – В „Школу“ – тоска, а в „Машкину драму“ – можно».
Но это так, мечты: нет и не предвидится ни одного театра им. Ал. Дюма-отца, хотя он, ей-богу, этого заслуживает, поэтому Маша быстро выходит из своего обычного ТЮЗа, почти бегом, чтобы Кока не догнал; ловит такси и едет домой. Ей уже неинтересно смотреть, как крышка гроба опустится и накроет с треском все режиссерские сценарии каскадера Тихомирова и заодно – все Кокины надежды на реванш.
Знамя над рейхстагом
А последним гвоздем в крышку этого гроба послужил Машин обморок, который случился с ней ровно через неделю. За эту неделю Кока совершенно измучился. Он перестал советоваться с Тихомировым, так как понимал, что больше не в силах сохранять жесткую линию поведения, им продиктованную. В день Машиного признания его сердце пело: неразделенной любви больше не было; Маша хотя и посмеялась поначалу над высоким чувством, хоть и «растоптала цветы», но в результате Кока победил, и она теперь его действительно любит, теперь Кока в этом не сомневался. Тихомиров же – сомневался и настоятельно рекомендовал другу не кидаться сразу в Машины объятия и поунять несколько свою щенячью радость. Физическую близость с ней Тихомиров разрешил, но советовал особую пылкость не проявлять и слова типа «навеки твой до гроба» – не произносить ни в коем случае. Но Кока уже не собирался следовать ничьим советам, он теперь жаждал искренности, глупого любовного лепета, нежных признаний, прогулок под луной, чтобы рука в руке, глаза – в глаза, щека к щеке и т.д. Взаимного глубокого удовлетворения равных партнеров желал он теперь, почетного мира, благодаря которому каждый получил бы, что хотел: то есть друг друга. Однако ни о каком почетном мире речь уже не шла. Машу, как победившую в сорок пятом году Советскую Армию, устраивала только полная и безоговорочная капитуляция. И знамя над рейхстагом, то есть обморок был назначен на следующий вторник.