Все дело в том, что, по его указанию, Кока пропал на неделю из поля зрения всех и скрывался в комнате с чучелами. Бюллетень у него был: все врачихи-терапевтки в районной поликлинике ему, само собой, симпатизировали, а в репертуарной части театра знали, что у него гипертонический криз, но это не смертельно, и скоро он поправится. У Коки, надо сказать, частенько случались гипертонические кризы, но не столько от частых пьянок или стрессов, сколько по причине, о которой вы узнаете несколько позже. Любаньке было строго наказано никого не впускать, а на телефонные звонки отвечать, что, мол, нет дома и не знает где. Она носила ему вечером водку, а утром – пиво или сухое и с удовольствием разделяла его затворничество, взяв ради этого отгулы на своей работе. Они выпивали, играли в подкидного и смотрели телевизор; все оставшееся от этих полезных и успокаивающих нервы занятий время Кока мечтал о Маше.
А Тоня, когда Кока тем вечером не заехал за ней в училище, как обещал, а потом не объявился и на другой день, и на третий, просто обезумела и стала его искать где могла. Она нашла в справочнике телефон его театра и позвонила. Ей ответили, что он болен и когда выйдет на работу – неизвестно. Стало чуть легче, ведь эти несколько дней Тоня думала, что он не хочет больше ее видеть, что она ему чем-то не понравилась. Нет, «ура» в постели она не кричала, и все вроде было нормально, несмотря на полное отсутствие у нее постельного опыта, но где ей было знать, что после самой большой близости с такими, как Кока, много любви и нежности проявлять нельзя, это их только раздражает; где Тоне – провинциалочке из далекого поселка под Нижним Тагилом, носящего диковатое, но гордое название «Большая Ляля», – где ей было знать эти столичные любовные премудрости, эти штучки, которыми так хорошо владела Маша; откуда она могла знать, например, что после того, как у него все кончилось, к нему нельзя приставать с ласками, что в нем ничего не будет, кроме брезгливого терпения, как она могла предположить даже возможность такого абсурда: она отдала – и ей хорошо, а он взял – и ему плохо; она же не знала, что такой абсурд бывает сплошь и рядом. Как могла она, например, знать, что утром его будет раздражать все: и то, что она шлепает по квартире босая, в его рубашке на голое тело, и что напевает какую-то популярную глупость, и что спрашивает: «Костик („Костик“, мать твою! – гаже ничего не придумаешь!..), ты будешь яичницу из двух яиц?» – будто это имеет какое-нибудь значение, а она вкладывает в эти «два яйца» какой-то свой, особый смысл, дура!
И хотя Тоня ничего ровным счетом не имела в виду, но все равно раздражала: уж если раздражает все, то, значит, – всё. И могла ли думать простодушная девочка из Большой Ляли, что, когда утром она опустится перед ним на колени, словно благодаря его за то, что он разбил ее сердце вдребезги, это вызовет в нем только досадливое удивление. А Тоня никогда этого не делала, только слышала от подруг по общежитию, что мужчинам это очень нравится, поэтому, стоя на коленях, стала целовать его поспешно и неумело туда, куда ни разу не целовала Маша, а если бы Маша сделала это, то он был бы вне себя от счастья. О! Если бы Маша… – мечтал Кока, – это был бы такой сексуальный карнавал, такой фейерверк, салют оргазма, экстаз! Вот что можно было бы назвать настоящим оральным сексом, а с Тоней – так, пустяки… неприятно даже… И он будет сверху смотреть на Тонины запачканные пятки, отстраненно думая, что зря она не надела тапочки и ходила по грязному полу босиком. Да что там, знала ли она, что, когда он грубо поднимет ее, возбудившись, и бросит на постель, и будет исполнять над ней свои полов… (вот так и хотелось сказать «половецкие», но нет – все-таки половые пляски), закрыв глаза, – что в этот момент он будет пытаться вызвать в себе образ Маши и представлять себе, что это ее телом он сейчас владеет, а не Тониным. И если бы знала Тоня Краснова обо всем этом, то, наверное, попросту отравилась бы: слишком сильный характер, слишком глубоки чувства, слишком серьезна она была для богемной жизни.
И когда в театре сказали, что Костя болеет, самое худшее для Тони отступило: значит, дело не в том, что он от нее прячется, не в том, что она ему противна, наоборот, – может быть даже, он тяжело болен, может, за ним даже поухаживать некому; некому воды подать, а она, глупая, носится тут со своими душевными переживаниями. Тоня продолжала искать. В театре не сказали, где он живет, в театре не принято давать адреса и телефоны артистов посторонним людям, и потом, далеко не все в этом театре знали, где Кока снимает комнату.
Оставались только Тихомиров и его квартира, где они провели тогда свою первую и единственную ночь, но, убей бог, Тоня не помнила, где она, знала только, что где-то в районе Кузьминок, но где именно?.. А как могло быть иначе: туда Тихомиров вез на машине, и они с Кокой все время целовались на заднем сиденье, а запоминать дорогу, целуясь, наверное, могут только разведчики. Да и обратно на такси утром, когда она вокруг ничего и никого, кроме Коки, не видела. Поэтому Тихомиров был разыскан через Мосфильм. Когда он увидел возле студии ждущую его Тоню, то даже не удивился и не сомневался ни на секунду, что она ждет именно его. Во-первых, она стояла возле Тихомировского приметного автомобиля (у него был старый «понтиак» 70-го года, черный, облупленный, но ездящий быстрее любой гаишной тачки, что для дорожного хулигана-каскадера Володи было немаловажно. Ну, и какая еще машина может быть у человека, для которого «понт» – основная радость в жизни – только «понтиак»); а во-вторых, он знал, что она появится рано или поздно, потому что так было по его сценарию, а иначе и быть не могло: все катилось по намеченной колее, и с чего бы вдруг с этой колеи сворачивать в лес.
Володя удивился только тому, как она набралась храбрости сюда приехать, в самое гнездо сексуального терроризма по отношению к молодым артисткам, тут ее деятели кинокультуры могли растерзать на части, если бы всмотрелись хорошенько; он надеялся, что она все-таки адрес вспомнит и домой к нему приедет, поскольку телефон-то вряд ли знает. И, подивившись слегка Тониной отваге, Тихомиров отнес ее к отчаянному простодушию влюбленной девочки, которая еще толком себе цену не знает, и уже не в первый раз подумал о Коке, что он – дурак и дикарь, который предпочитает бижутерию настоящему сокровищу. Тихомиров и сам бы с удовольствием занялся Тоней, но товарищеский долг не позволял, да и Тоня – в кромешной слепоте своего первого чувства – не видит, какой Кока козел, и полагает, что поговорка «любовь зла» – не про нее. Как же, как же! Кока у нас газель, а не козел, вот только клыки торчат, и с когтей – кровь капает… таких, как Тоня… Вот, может быть, потом, когда она отстрадает своего Коку, Тихомиров ее утешит… Осторожно надо только. Как близкий товарищ… Все это прокрутилось в голове у Володи, пока он шел от проходной студии к своей машине и издалека Тоней любовался.
Он посадил Тоню в свой кабриолет и повез в ресторан Дома кино – с понтом на «понтиаке». Потом, с тем же понтом провел ее по залу под перекрестьем жадных взоров завсегдатаев, которые все тут друг друга знали и которых удивить чем-либо было трудно, но Тихомиров опять удивил, пройдя к свободному столику на двоих с таким видом, что таких девушек у него – на дню по дюжине. Потом усадил Тоню за столик и накормил обедом, который должен был бы потрясти уроженку Большой Ляли, но не потряс, она даже не замечала, что на столе, что она ест и пьет; она с напряженным вниманием ждала новостей о своем возлюбленном, который в это самое время, совсем неподалеку от этого места, жрал водку, чокаясь с чучелами, и подумывал о том, что он сегодня, пожалуй, Ватрушку трахнет от нечего делать.
Непатриотическое отступление о Советской Армии, или Сага о Кокином военкомате
Тоня уже ненавидела Тихомирова, который болтал о всяких пустяках и, словно испытывая ее терпение, ни слова не говорил о Коке. Только когда все прожевал и ему принесли кофе, только когда закурил и принялся поскребывать свою бородку, поведал он уже измучившейся Тоне, что ничего страшного не случилось, что Кока (только это строго между ними) скрывается от армии, что за ним этой осенью особенно рьяно охотится военкомат, а конкретно – жуткие люди, которые его персонально ненавидят: военком, полковник Замышляк и главный врач медкомиссии – доктор Шухер. Тихомиров ничего не придумал: действительно, в этом военкомате Кока был для всех как больной зуб; его не могли забрать в армию, когда он учился, да и сейчас вот уже четыре года, а значит, восемь призывов, Советская Армия не могла пополнить свои ряды рядовым Константином Корнеевым, годным к нестроевой и необученным. Ну никак не желал этот артист пополнять собой ряды и Родину защищать! А годы шли, и уж скоро Коке будет двадцать семь, он проскочит призывной возраст, и армия потеряет все шансы иметь в своих рядах такого выдающегося бойца. В их театре был сильный директор, со связями и влиянием, и он обеспечивал своему ведущему артисту отсрочку за отсрочкой, но в каждый весенний и каждый осенний призыв военкомат Коке и Кока – военкомату традиционно трепали нервы. А сейчас, когда сроки поджимали, когда осталось только два призыва, чтобы его взять, военкомат совсем озверел, и уже директорские знакомства переставали действовать. Вот почему у Коки была в поликлинике пухлая медицинская карта с историей болезни, которая по объему тянула на приличную повесть. Кока косил под гипертоника вот уже несколько лет и регулярно брал больничный с диагнозом: гипертонический криз. И еще – гипертензионный синдром, якобы после сотрясения мозга, инсценированного все тем же Тихомировым год назад в ближайшей к одной больнице подворотне.
