(Заметим в скобках, будучи на стороне писклявого голоска, что, наверное, Тоня скорее всего кого-то потом действительно накажет, но это будет, по закону сохранения злой энергии, оттого, и только оттого, что с ней так обошлись сегодня, что любовь ее первую использовали, как ту самую мокрую тряпку, чтобы стереть след, оставленный Машей; и эстафета зла пойдет дальше, и тот, кого накажет Тоня, тоже, в свою очередь, кого-то накажет и т.д. и т.д. И дьявол будет (в который раз!) с удовольствием наблюдать, в какую благодатную почву падают посеянные им зерна зла, как пышно всходят они, какой все-таки плодородный чернозем – эти людишки, как это у них все чудненько получается, совсем как он хотел; как удачно у них всегда вот это: «око за око, зуб за зуб».)
Но все это потом, потом, а сейчас Кока без успеха глушит комариный писк своей безнадежно умирающей совести, проколотой насквозь дамской шпилькой, острым Машиным каблучком, и идет на репетицию, в течение которой будет еще не раз терзать уязвленный Машин ум вопросом: неужели ему все равно? Неужели же он с такой легкостью меня забыл?! И ей уже сегодня будет казаться, что это, мол, не она сама сказала в то утро «никогда» и не она будто бы глумилась в гримуборной с подружками над Кокиным высоким чувством и страстью пылкой, а, наоборот, это ее, несчастную, бросили и забыли так легко, словно она – последняя прошмондовка.
Ей будет почему-то жалко себя всю вторую половину дня; разыграется мигрень, Митричек из-за этого не будет накормлен обедом, а на участливый вопрос «что с тобой?» – будет послан далеко и несправедливо, поэтому обиженно пожмет плечами и уйдет обедать в Дом композиторов; потом что-то случится с телефоном, где-то его заклинит, проклятого, и он замолчит, и нельзя будет кому-нибудь позвонить и пожаловаться; потом собака-идиотка кинется под ноги при выходе из ванной, Маша об нее споткнется и упадет и расшибет себе локоть; потом отчего-то, да уж ясно, отчего – все в одно, – вспомнится, как позавчера пришлось подарить флакон «Сальвадор Дали» этой проститутке Людочке, у которой оказался, видите ли, день рождения и подарить было больше нечего; а потом будет трехчасовая бессонница, и куда-то подевается, как назло, родедорм: когда нужно, его никогда нет, а когда хорошо выспишься – вот он, паскуда, торчит в ванной на полочке! А когда все-таки удастся заснуть, вдруг сдуру оживет телефон, и бездушная скотина Митричек, задержавшийся с друзьями еще и на ужин, спросит: «Ну как, тебе уже лучше?» – «Да лучше, лучше! Мне очень хо-ро-шо! Мне лучше, чем сейчас, вообще никогда не было!!!» – заорет она в неожиданной для себя истерике, и шваркнет трубку, и, колотя кулаками подушку, зарыдает; но все-таки через некоторое время станет всхлипывать все реже и реже и наконец затихнет в беспокойном и нехорошем сне, в котором ненавистный Кока на ее глазах будет тискать ее соседку Людочку прямо в ее спальне, и рояль почему-то будет не в кабинете, а тут же; она приглядится и увидит, что он натирает ей спину мазью, а Людочка будет двигать своим вертлявым задом вульгарно и похотливо, будто он и не натирает ее вовсе, а что-то другое делает, и тут он обернется и, гадко подмигнув Маше, скажет: «Подожди, я сейчас освобожусь и тогда тебя…»; при всем этом Людонька будет опираться руками о рояль, за которым будет почему-то в этом дурацком сне сидеть Митричек и в такт их движениям аккомпанировать и скалиться своей японской улыбкой, а играть будет уж и вовсе несусветное, неподходящее к ситуации, а именно – маршевый фрагмент из «Ленинградской симфонии» Шостаковича; а потом тоже подмигнет Маше этак скабрезно и скажет: «Смотри-ка, у нашей Людоньки тоже остеохондроз, как и у тебя, да? А? А?!», – и ужасно захохочет ей прямо в лицо, выкрикивая: «Наш Кока ее вылечит! Вылечит!! Вылечит!!!»
И Маша скажет: «Тьфу!» – и сядет на постели, проснувшись от злости, а за окном будет тяжело вставать пасмурный октябрьский денек, ухмыляясь Маше свинцово-серым лицом и не предвещая ничего хорошего, а наоборот, намекая на дальнейшие несуразности и неприятности.
Анекдоты на привале
Но нет, на следующий день ничего плохого не случилось, не случилось и через день, и через два, и Маша уж было совсем начала успокаиваться, только тупо ныло что-то внутри, и природу этой боли она пока не понимала: она ведь не могла допустить даже теоретическую возможность того, что когда-нибудь влюбится. Ну как же! – она про это дело (про любовь, в смысле) знает все или почти все, знает всю ее томную механику, рычаги воздействия на страсть, стимуляторы переживаний; все возможные партитуры романов, романчиков и обыкновенных флиртов собраны в отдельные папки и давно пылятся в алфавитном порядке и пофамильно на полках ее любовной библиотеки. – И что же! – обладая такими знаниями, таким опытом и мастерством, она вляпается в любовь, как сопливая девчонка?! – Ну, это просто смешно и даже как-то неудобно перед самой собой! Не может же, скажем, гинеколог заводиться от стриптиза или, допустим, кондитер тащиться от сладкого!
Хотя… мы-то с тобой, мой компетентный читатель, знаем, что исключения бывают, без них было бы совсем скучно и, более того, даже надеемся на них, не правда ли? Догадываемся, что в этой истории без исключений не обойтись, поэтому тихонько посмеиваемся над нашей Марусей, которая, несмотря на весь свой опыт, думает сейчас, что ничего страшного – пройдет, рассосется само, что эта постоянно ноющая внутри нее заноза как-нибудь сама вылезет, нужно только немного времени и, быть может, нового мальчика, чтобы ускорить процесс.
Эта неожиданная в Марусе и вместе с тем обаятельная наивность напомнила мне еще один эпизод, происшедший некогда в их диковинном ТКЭЗе. Вся труппа, очевидно в силу специфики этого театра, всегда отличалась очаровательным сочетанием предельно детского и предельно взрослого: наивный идеализм пьяных циников, дикая оргия светлых романтиков, разврат октябрят (октябрята – это для истории – совсем юные (еще до пионеров) – ленинцы дошкольного возраста. Поэтому – для усиления мысли, для того, чтобы контраст стал вопиющим, я и написал «разврат октябрят», – вы поняли?..)
Так вот, о той истории. Опять привал, мой уважаемый читатель, давненько я с вами не разговаривал, уже соскучился. Да, к тому же, и эти истории, вышедшие из недр театра наших героев, заслуживают того, чтобы я их вам рассказал, уверяю вас, вы много потеряете, если их не услышите. Кроме того, это не просто отвлеченные анекдоты на привале, это живые иллюстрации к тому, о чем у нас с вами идет речь, в частности, о странной наивности нашей Маруси, которая думает, что все пройдет и так, рассосется само.
В их театре была одна хорошенькая девушка-женщина-девочка-мальчик, – словом, травести, которой было уже порядочно под тридцать. И тут она забеременела. Подождав месяцев пять-шесть, она, пришла к директору театра, чтобы поставить его об этом в известность. Потому что, судя по всему, ей скоро рожать и, значит, она кое-что (!) играть уже не сможет. А никто до этого ничего не замечал: маленькая, худенькая, весом – килограммов сорок, в просторных рубашках, бегает, прыгает, делает все как обычно, – и тут такая неожиданность. Директор опешил: «Как же, – говорит, – вы до сих пор молчали, у вас же столько главных ролей! Надо же кого-то вводить на ваши роли». – «Не надо, – отвечает, – я еще поиграю». – «Да кого вы поиграете на седьмом месяце?! – с ума сходит директор, – беременного мальчика?! Да вы что? А о ребенке будущем вы подумали? Где вы раньше-то были?!» Тут она стала всхлипывать и, размазывая по лицу тушь детским кулачком, сказала: «Да я думала – рассосется-а-а-а!» Директор сидел в столбняке еще пять минут после того, как она вышла. Гнев в таких случаях – неуместен. Разве что – потрясение! Кока, в свою очередь, тоже был однажды потрясен, когда один артист отозвал как-то на спектакле его в сторону и поведал ему страшную тайну о том, что у него сильное осложнение после ангины и он не уверен, правильно ли он лечится. Он рассчитывал, что Кока что-то об этом знает и может дать ему медицинскую консультацию.
