Сразу после прочтения была, конечно, в шоке.

— Что делать?..

— Не прятать. Показать всем. Как можно большему числу людей! — посоветовал я.

И произошло невероятное: без ведома Залыгина, даже не позвонив ему (в тот день в редакции его не было), пустила письмо по кругу.

Вскоре подошли возбужденные Киреев, Василевский, Костырко. В пустом каби­нете главного редактора учинили стихийный совет.

Костырко раньше всего завел разговор об упомянутых в анонимке деньгах: сколько их да где лежат?

Я заявил, что Сергею Павловичу следовало бы немедленно создать своим прика­зом комиссию и передать все финансовые дела под общественный контроль — ради спасения репутации своей, всех нас и журнала в целом. Эта задача представлялась мне сейчас важнейшей, и усилия собравшихся я предлагал направить на ее решение — то есть на то, чтобы уломать Залыгина, что было, конечно, делом нелегким. Глас­ность лишила бы шантаж смысла. А затем можно бы заняться и выявлением шанта­жистов.

Речь Василевского приняла круто обвинительный уклон. В ответ на реплику Бан­новой, что нельзя спихивать всю ответственность за отношения с "Каро" на больного Залыгина, что с решением о сдаче в аренду первого этажа соглашались все и каждый с этого что-то имеет, он закричал:

— Не надо, Роза! Со мной лично Залыгин никогда не советовался! Это вы с ним решали!

Тут с Василевским случилась истерика (скорее всего, от страха, что так далеко зашел), он всхлипнул и кинулся прочь из комнаты.

Киреев молчал.

Роза Всеволодовна выдержала и этот удар.

Разгоряченная после бестолкового обсуждения, поделилась со мной наедине "женским" секретом:

— А все зависть! Как-то Хреновой долго не удавалось встретиться и поговорить с Сергеем Павловичем, и я пригласила ее к себе домой на день рождения, куда он тоже собирался приехать. И она позавидовала: что Залыгин пришел меня поздравлять, что чувствует себя как дома... Обстановке позавидовала — хотя не такая уж и роскошная у меня обстановка.

Объяснение было гениальным. Стоило помучиться в "Новом мире" три года, что­бы услышать такое!

Разбивают головы, пишут анонимки и доносы, запускают убийственные слухи, устраивают заговоры, перевернули с ног на голову всю редакцию — и все из-за чего? А вот из-за чего, оказывается!

— Но как Сергей Павлович ее терпит?

— Он тайно в нее влюблен. Когда-то в нее был влюблен и Филипчук. Правда же, она красивая?

Для меня в ту минуту не было никого прекраснее Розы Всеволодовны. (Хотя красоту Лизы Хреновой я, сказать честно, и в другие минуты не особенно замечал. Что-то в ней, несмотря на ее молодость и правильные черты лица, было от хищной пти­цы, отталкивающее.)

Анонимка пришла перед выходными. Всякая драматическая завязка выпадала отчего-то на конец недели, превращая дни вынужденного бездействия в сплошную муку.

Прошел слух, что в ближайшую среду Залыгин соберет редколлегию, чтобы зая­вить о своей отставке.

В понедельник с утра иду его отговаривать и успокаивать. Он:

— Ведь я давно хочу уходить, и совсем не из-за того. Но теперь они сделали все, чтобы я задержался.

— Молодец! — восхищаюсь я, обсуждая эти слова с Розой Всеволодовной.

Она относится к Залыгину более придирчиво: ему на все плевать, он из одного лишь писательского любопытства хочет собрать людей, чтобы посмотреть им в гла­за. Так он ей сказал.

А мне — и это нравится.

Набрасываю текст заявления в поддержку Залыгина, которое намереваюсь зачи­тать на заседании и дать желающим на подпись. Ставлю в известность об этом Сергея Павловича, затем Баннову. Та задумывается. Обиняками дает мне понять, что такое заявление лучше бы дать озвучить народному любимцу Костырко. Чтобы не ссорить­ся с ней, делаю вид, что не расслышал.

Во вторник напоминаю о предстоящем собрании Чухонцеву. Тот невнятно бор­мочет, что все это — лишнее, Сергей Павлович нездоров, ничего бы такого не надо... В данном контексте это может означать только одно: лучше бы Залыгину принять условия анонимного ультиматума и уйти в отставку.

В среду утром, еще до приезда Залыгина, в приемную врывается Костырко и гово­рит, что ничего не понимает: то собрание назначают, то отменяют... Он сам за то, чтобы созвать людей и разобраться. Выговаривает почему-то мне. Я отвечаю, что готовлюсь к собранию и об отмене впервые слышу.

Прошедшего к себе Залыгина первой навещает Роза Всеволодовна. Выйдя из каби­нета, объявляет, что Сергей Павлович не хочет никакого собрания, а если оно все-таки состоится, то, скорее всего, без него. И что отсоветовала ему присутствовать на этом собрании будто бы Роднянская.

Я поднимаюсь в отдел критики к Роднянской и Костырко и говорю им, что мне осточертели закулисные игры, грязные сплетни по коридорам и нанятые кем-то бан­диты за углом и что, если намеченное собрание с участием Залыгина по чьей-либо вине не состоится, я буду считать этого человека прямым пособником и укрывате­лем преступников.

— Про Андрея Василевского тоже кто-то слухи распускает, — зачем-то обиженно сообщает Роднянская. Бесстыжий взгляд в упор, укоряющая интонация.

Все-таки вынуждаю ее спуститься вместе со мной к Залыгину — просить провес­ти заседание. А он и не возражает. Но вид несколько отсутствующий. (Роза Всеволо­довна объясняет: плохо себя чувствует, много выпил лекарств...)

На редколлегии, однако, Залыгин говорит хорошо и печально. О том, что он за время своего правления сделал много ошибок, оказался плохим администратором, а финансистом и вовсе никудышным. Что все надеялся выправиться после инфаркта, начать полноценно работать, но тут пошло одно за другим: схватил воспаление лег­ких, после еще одну простуду, а теперь вот эта история со звонками и анонимками. Что давно собрался уходить из журнала, оставалось только обговорить условия ухо­да, но анонимщики сделали все, чтобы он отложил свое решение. Ему важно одно: услышать от членов редколлегии их оценку происходящего.

Роза Всеволодовна вела, как всегда, протокол. У меня сохранилась его копия, ци­тирую фрагменты:

"С. П. Залыгин. Я собрал вас, чтобы услышать ваше мнение в связи с угрозами и аноним­ками в мой адрес. Я знаю, кто это делает, но у меня нет доказательств... Мое пребывание на посту главного редактора — дело нескольких месяцев. Думаю, творческий коллектив, если сочтет нужным, сможет продолжить сотрудничество со мной в удобной для всех форме. Может быть, я окажусь полезным редакции в качестве консультанта ...

И. Б. Роднянская. Я понимаю, среди присутствующих нет авторов этого письма. Но пись­мо написано кем-то из работающих в редакции, хорошо знающих финансовое положение журнала. Все происшедшее за этот год расцениваю как грубый шантаж и уголовные деяния. Нам непременно надо выявить этих людей и удалить из коллектива ... С такими людьми нельзя находиться в одном коллективе. Всем ясно, что они внутри редакции ...

С. П. Костырко. Меня удивила сама постановка вопроса. Как можно относиться к такой ситуации? Разумеется, мы возмущены.

О. Г. Чухонцев. Эта анонимка бросает тень не только на Залыгина, но и на всех нас. Кроме брезгливости, ничего не вызывает. Я работаю с Залыгиным десять лет, и для меня это очень важно. Вы, Сергей Павлович, не должны определять срок вашего ухода. На шантаж надо отвечать спокойствием и презрением. Это мы выразим в нашем решении. Ситуация достаточно трагична. Мы проработали с вами десять самых тяжелых, самых непредсказуемых лет.

Мы все свидетели того, что эта грязь существует внутри редакции...

С.П. Залыгин. Анонимка меня подкосила... Мне недолго осталось жить, смерть меня не пугает. Должен признаться, я многое сделал не так. Меня никогда не угнетала редакторская работа, но как администратор я слаб, как финансист — тем более. Я был бы признателен, если бы ваше решение было отражено соответствующим заявлением. Это могло бы нас не­сколько обезопасить".

Запись велась, к сожалению, не слишком подробно.