— В ревком его! — сквозь зубы пробормотал Мандриков. Ему было стыдно перед людьми за Фесенко — члена ревкома. Толстая Катька, видя, что ей больше ничего не грозит, закричала:

— Ратуйте, люди добрые! Ратуйте! Ограбил меня ревкомовец, большевик! Вот, как они…

— Замолчи, ты опоила его дрянью, — не повышая голоса, сказал Берзин.

Толстая Катька поперхнулась и мигом исчезла в кабаке, с грохотом захлопнув за собой дверь. Вид у Берзина был такой суровый, что начавшие было шептаться новомариинцы поспешно стали расходиться.

Фесенко, пока его вели, стал приходить в себя. К нему возвращалось сознание. Он застонал, потер лицо, глаза, стал зевать, огляделся.

— Что случилось? — Он попытался освободить свой локоть из руки Булата. — Куда меня ведешь? Почему вы все тут?

— Ты помнишь, где был? — спросил Булат.

Фесенко нагнулся, захватил пригоршню снега и жадно стал его есть. Снегом обтер лицо и тяжело, с болью, выдохнул:

— Ох… — Он вспомнил, что был у Толстой Катьки, что выпил у нее стакан, нет, два стакана рому, а что было дальше… Наверное, что-то нехорошее, иначе бы его не вели все ревкомовцы.

— Ты соображаешь вполне? — спросил его Мандриков, когда они оказались в кабинете.

— Да, — Фесенко опустил голову.

На него осуждающе смотрели товарищи.

— Расскажи, Булат, что натворил Фесенко!

Игнат был в ужасе от услышанного, Берзин заговорил сразу же после Булата:

— Фесенко был отравлен. За это кабатчица должна быть наказана, но это не оправдание для Фесенко. Он опорочил звание члена революционного комитета. Он совершил преступление. Я предлагаю расстрелять его.

Фесенко вздрогнул и сжал голову руками. Мандриков возразил Берзину:

— Фесенко достоин сурового наказания. Он подорвал авторитет ревкома, веру людей в него, он повредил нашему делу. Но я против расстрела. Фесенко надо исключить из членов ревкома. Пусть все видят, что мы никому не потакаем.

Фесенко вышел из ревкома. Он не знал, куда деваться от горя. Игнат шел на радиостанцию, не разбирая дороги. Плакал моряк, мужчина. Ревком оставил его работать на радиостанции, и Игнат считал за счастье, что его пожалели и не считают чужим.

Вместо Фесенко в состав ревкома был избран Кулиновский, как делегат от трудящихся Марково. Он, по совету Мандрикова, остался в Ново-Мариинске. Ревком становился органом революции всех трудящихся уезда.

Толстую Катьку за тайную торговлю водкой и отравление Игната ревком арестовал на неделю, конфисковал упряжку и наложил большой штраф. У кабака выставили охрану.

…Парфентьев, выбежав из ревкома, на крыльца столкнулся со Смирновым, ударил его в бок. Тот выругался и схватил Парфентьева.

— Ты что на людей бросаешься? Пьян или слеп?

— Я нисего… нисего… я… — Парфентьев узнал в огромном человеке Смирнова с мыса Дежнева. «Вот куда надо уехать от глаз и рук ревкома», — мелькнула мысль.

— Тебе каюр надо? Мои собаки бегают. Холосо бегают. Я каюр молодецкий.

— Это и видно, — захохотал Смирнов. Вокруг них собирались любопытные. Подошел и Рыбин, которого ревком пока ничем не занимал. Он по-прежнему возил уголь с копей. — Ну, так и быть. Повезешь меня на Дежнев. Только чтобы упряжка быстро шла, вот так же, как сам бегаешь. — Он снова захохотал.

Парфентьев направился к окраине Ново-Мариинска. С тех пор как Оттыргин следит за ним, он не имел возможности ускользнуть из Ново-Мариинска. Его упряжку Оттыргин держал на замке. Днем сбить его незаметно было невозможно, а ночью Парфентьев был под присмотром Оттыргина или Мохова. Проходили дни. Парфентьева уже больше никто не спрашивал о Новикове. С ним даже не говорили о его гибели. Каюр надеялся, что о нем забыли и никто не узнает, что он столкнул Новикова с нарты. Он даже решил остаться в Ново-Мариинске, Видел, что ревком защищает таких, как он, и не дает в обиду.

И вот неожиданно, когда Парфентьев был совершенно уверен в своей безопасности, Оттыргин сказал ему, что они завтра едут в Усть-Белую, где арестуют всех, кто виновен в гибели Новикова.

— Я не поеду.

— Ты не хочешь, чтобы мы захватили убийц Новикова? — удивился Оттыргин.

— Я не поеду, — упрямо твердил Парфентьев.

Тогда Оттыргин потянул его к Берзину. Парфентьев сослался на плохих собак. Разговаривая с Берзиным, каюр уже прощался с жизнью. Ему казалось, что Берзин догадается и тут же его пристрелит.

Парфентьев дошел до одинокой, стоявшей на берегу яранги Ульвургына. Около нее лежали ездовые собаки. Опытным взглядом каюра он стал рассматривать их. Это отвлекало от тяжелых мыслей. Он уже думал о том, что если этих собак хорошо подкормить, а вон тех двух с грустными глазами заменить, то упряжка будет отличной.

В это время он услышал, что его зовет Оттыргин. Парфентьев хотел куда-нибудь спрятаться и юркнул в ярангу. Пронзительный крик заставил его растерянно остановиться. Происходило что-то непонятное. Женщина и двое мальчиков сидели у костра, склонив покрытые толстой коростой лица.

Маленькую девочку держал Ульвургын. Девочка истошно кричала и билась в руках отца, а русская женщина стояла перед ней на коленях и осторожно водила по засохшей коросте ватой, намотанной на палочку, Время от времени она капала на вату прозрачную жидкость из бутылки.

За спиной Парфентьева послышалось учащенное дыхание Оттыргина. Он тоже удивленно смотрел, на происходящее. Девочка все продолжала кричать, но уже с перерывами. Паузы становились продолжительнее, и в одну из них Оттыргин спросил Ульвургына:

— Почему твоя дочка кричит, жена и сыновья свои больные лица прячут?

— Эненылин[10] сказал, что надо им сидеть у костра. Он своим дымом снимет с их лиц больную кожу. Не послушаются — келе на всю жизнь такое лицо оставит. Ревком прислал белолицую женщину, и она мажет больную кожу водой из бутылки. Жена боится, дети боятся, что эненылин рассердится и напустит на них келет. А я не верю эненылин. Я верю ревкому. Он справедливый, он все видит, он все знает. Он добро Ульвургыну сделал. Снасти ему вернул, Я верю ревкому.

— Таньгыт[11] снимет больную кожу, — подтвердил Оттыргин.

Нина Георгиевна обмыла лицо девочки, и отец ее выпустил. Она торопливо села к костру. Ульвургын подошел к жене. Она закричала и закрылась. К ней присоединились дети. Ульвургын не смог отвести руки жены. Ему стал помогать Оттыргин. Но женщина так сопротивлялась, что Нина Георгиевна ничего не могла сделать. Оттыргин крикнул Парфентьеву:

— Помогай бабу держать!

Только тогда Нина Георгиевна смогла ей, кричащей и извивающейся в руках трех мужчин, обмыть лицо. Затем последовала очередь мальчиков. Они сопротивлялись меньше.

— Девушка им больную кожу снять хочет, а они как глупые евражки, — сердился Ульвургын.

— Я приду еще вечером.

Нина Георгиевна застегивала сумку. Больные снова уселись у костра как ни в чем не бывало. По ним не было заметно, что они только что кричали, бились и старались увернуться. Дети с любопытством наблюдали за чужими лукаво блестевшими глазенками. Нина Георгиевна расстроенно спросила:

— Кто же вечером будет помогать их держать?

— Теперь держать не надо, — заверил Ульвургын. — Эненылин кричать будет, сердит будет.

— Почему же держать не надо? — не понимала Нина Георгиевна.

— Келе знает уже, что его не боятся, — начал объяснять Ульвургын.

Нина Георгиевна внимательно слушала и с большим трудом скорее догадалась, чем поняла, что после первой процедуры наказ шамана потерял свою силу. Теперь жена и дети свободны от наговора и будут послушно делать все, что им скажет Нина Георгиевна.

Она ушла довольная. Оттыргин сказал Парфентьеву:

— Ты врал комиссару. Твоя упряжка сильная. Она добежит до Белой.

— Мои собацки… — начал свою песню Парфентьев, но Оттыргин не стал его слушать.

— Я на твоей упряжке поеду. А тебя все равно повезут в Белую. Комиссар едет больной. У него изо рта кровь течет. А ты собак жалеешь.