— Я спешила к вам.

— Что-нибудь случилось с товарищами? — насторожился Мандриков.

— Они бродят по квартире и требуют, чтобы я их выпустила. Называют меня тюремщиком. — Нина Георгиевна весело засмеялась. — Какие замечательные люди! А сколько им пришлось в жизни перенести. Они мне все про себя рассказали. Видимо, нет счастья для человека в этой жизни.

— Неправда, — возразил Мандриков. Он увидел, как Нина Георгиевна погрустнела. Очевидно, вспомнила свою жизнь. — Разве вы сейчас не довольны тем, что помогаете нам?

— Вы правы, сейчас я просто счастлива. Я радуюсь выздоровлению ваших товарищей так, словно они мои дети.

— Бучек со своей лысиной как раз сойдет за младенца, — расхохотался Мандриков. «А серьги-то она сняла», — подумал Михаил Сергеевич и вспомнил о Струкове.

— Дмитрий Дмитриевич жаловался мне, что вы его не пустили в дом.

— Не могу, Михаил Сергеевич. Не могу. Как вспомню…

— Он же не тот, за кого мы его принимали, — начал объяснять Мандриков, но Нина Георгиевна перебила его:

— Не верю, не верю! Он обманывает всех. Он не такой, каким вы его считаете. Не верьте ему. Я не хочу о нем слышать! Он… он… он ужасен.

— Ну, хорошо, не будем о нем говорить, — отступил Мандриков. — Вы пришли…

— Чтобы сказать, что Елена ждет вас у меня. — Нина Георгиевна с укоризной посмотрела на Мандрикова. — Как она переживает! Этот Берзин… Она же любит вас. Не обижайте ее. Идите к ней. Сейчас же…

Михаил Сергеевич послушался. Все были у костра, и Мандриков незамеченным вышел из ревкома. Елена встретила его радостно:

— Пришел! — Она обняла его.

Нина Георгиевна, чтобы не мешать, прошла в соседнюю комнату. Оттуда донесся ее недоумевающий голос:

— А где же больные?

— Сбежали, — засмеялась Елена Дмитриевна. — Просили передать тебе благодарность.

Мандриков вглядывался в любимую. Видно, она провела тревожную, бессонную ночь. Она вопросительно смотрела на него. Михаил Сергеевич быстро передал ей разговор с Берзиным, а потом сказал:

— А ну, дамы, одевайтесь — и в ревком.

— Зачем? — испугалась Елена.

Нина Георгиевна удивленно смотрела на Мандрикова. Он, волнуясь, торжественно сказал:

— Мы узаконим наш брак!

— Миша… правда это?

Они подходили к ревкому. Костер уже погас. Осталось большое пятно от растаявшего снега и замерзшей, черной от пепла воды. Толпа разошлась, только несколько группок продолжали что-то оживленно обсуждать. Увидев Мандрикова с женщинами, они с любопытством проводили их до дверей.

В кабинете были все члены ревкома, за исключением Булата, который не вернулся с копей, и Фесенко, не покидавшего радиостанцию после выговора. Тут же находились Тренев, Рыбин и Оттыргин. При появлении Мандрикова с Еленой и Ниной Георгиевной в кабинете стало очень тихо. Члены ревкома выжидающе смотрели на своего председателя. Он снял шапку и, остановившись посередине комнаты, обратился к товарищам:

— Друзья! Я уже давно люблю Елену Дмитриевну, и она отвечает мне тем же. Мы решили соединить свои жизни. Я прошу на это вашего согласия и одобрения. Борьба и общие цели объединили нас, и я надеюсь, что мой союз с Еленой Дмитриевной не отразится на наших отношениях.

Мандриков умолк. Елена стояла рядом. Новость и просьба Мандрикова были очень неожиданными. Члены ревкома поглядывали на Берзина, близкого друга Мандрикова.

— Скажи ты, Август Мартынович, — попросил Бучек.

Берзин, сидевший у печки — его лихорадило, — встал и, оглядев всех, заговорил чуть сердито:

— Я уже говорил Михаилу Сергеевичу, что я против этого брака. — Елена вздрогнула и направилась к двери, но Мандриков удержал ее за руку. — Причины: Елена Дмитриевна была женой Бирича-младшего, осужденного нами. Правда, она была в незаконном браке, но это дела не меняет. Все ее знают как жену Бирича. Теперь она становится женой нашего товарища Мандрикова. Я всем сердцем желаю Михаилу Сергеевичу счастья, но считаю, что этот союз наносит нашему делу ущерб. Я сказал все.

— Я согласен, — сказал Бучек.

— И я, — присоединился Галицкий.

— Би хэпи! — радостно воскликнул Аренс Волтер и, подбежав к Мандрикову, хлопнул его по плечу и дружески сказал Елене Дмитриевне: — Любить… хорошо… би хэпи.

Исчезла натянутость. Мандрикова и Елену Дмитриевну окружили и стали поздравлять, но Берзин и Оттыргин не подошли к ним.

Михаил Сергеевич чувствовал за шумными поздравлениями и улыбками скрытое неодобрение его выбора, но изменить уже ничего не мог. Он достал из кармана исписанный листок, над которым сидел утром, протянул его Треневу.

— Прочти вслух. Прошу тишины, товарищи!

Тренев, довольный вниманием Мандрикова, начал:

— «Акт. Мы, нижеподписавшиеся, Михаил Сергеевич Мандриков и Елена Дмитриевна Чернец, члены Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, настоящим актом по обоюдному соглашению вступили в брачный союз для совместной борьбы за лучшую жизнь, а также делить и невзгоды, встречаемые на пути к лучшему…»

Члены ревкома с удивлением слушали этот любопытный документ. Берзин понимал, сколько пережил Мандриков, чтобы написать его. Он называл ее товарищем по борьбе. Он верит, что Елена Дмитриевна будет достойна и его и его товарищей.

Тренев продолжал читать:

— «Взаимные наши отношения должны руководиться только совестью каждого из нас. По обычному, праву современного человечества будущее потомство должно идти, по линии мужской, для чего Елена Чернец записывается в посемейный список как Елена Дмитриевна Мандрикова. Все вышеизложенное в полном сознании подписываем»[3].

Тренев кончил читать и осторожно опустил листок на стол.

Михаил Сергеевич взял лежавшую около чернильницы ручку и подписал акт. Он протянул ручку Елене Дмитриевне.

Она решительно шагнула вперед и размашисто поставила свою подпись. Взглянув в лицо Мандрикову, громко, чтобы слышали все, проговорила:

— Ты мой муж!

Он с любовью смотрел в ее зеленоватые глаза. От пережитого волнения лицо ее светилось, и она была очень хороша в эту минуту. Члены ревкома, измученные жизнью и непрерывными тревогами, истосковавшиеся по женской любви и ласке, залюбовались ею, а кое-кто просто по-мужски завидовал Мандрикову.

Только взгляд Берзина не смягчился. Он, сжав губы, хмуро следил за происходящим. Он хотел счастья Михаилу Сергеевичу, но эта зеленоглазая высокая женщина не принесет, ему радости.

В ней он чувствовал врага, хитрого, умного врага, который уводил от него друга. Августу Мартыновичу хотелось крикнуть Мандрикову, что это не та женщина, но, взглянув на них, он крепче сжал кулаки. Изменить что-либо он не мог.

— Чтобы акт был законный, нужны подписи свидетелей, — сказал Тренев. — Разрешите мне первому…

Он так подобострастно смотрел на Мандрикова, что тому стало не по себе, но он ответил:

— Конечно, — хотя Мандрикову хотелось, чтобы первой стояла подпись Берзина.

Тренев пригладил ладонями свисающие волосы и старательно вывел свою фамилию. Мандриков поискал глазами Берзина. Августа Мартыновича в кабинете не было. Никто не заметил, как он вышел, и вместе с ним исчез Оттыргин.

Поздним утром Булат и Мохов привели на копи осужденных колчаковцев. Трифон Бирич, Перепечко, Соколов и милиционеры, осужденные за жестокое обращение, всю дорогу шли молча. Они только злобно посматривали на немногочисленных конвойных. Мохов, шагавший рядом с Булатом, шепнул:

— Как волки глядят, того и смотри набросятся.

Булат рассмеялся:

— Куда же они побегут, если нас побьют?

Он оглянулся, и Антон невольно последовал его примеру. Вокруг лежала заснеженная земля, залив, далекие сопки. Они розовели под ярким солнцем. Тени на снегу были фиолетовые. В прозрачном, чистом, накаленном морозом воздухе звонко хрустел под ногами снег. Безмолвие лежало над землей. Антону показалось, что люди непозволительно нарушают его. Булат с удивлением понизил голос: