— «Всякий работник в общине, — читал Рыбин, — не за страх, а за совесть работает как равноправный товарищ для благосостояния общины, которая есть его благосостояние».

Люди непонимающе переглядывались. Чего это несет Рыбин? Ведь никакой общины нет, и каждый работает на себя. Кое-кто порывался перебить Рыбина, задать вопрос, но он читал и читал, огорошивая людей все новыми и новыми неожиданностями. Большое впечатление на собравшихся произвела та часть декларации, где говорилось о том, что Анадырскому Совету «симпатизируют чукчи, эксплуатируемые алчными торговцами-спекулянтами».

«Банда Мандрикова, прикрываясь именем Советской власти, вершила черные дела, — продолжал Рыбин. — И гнев народный смел ее, исполнил справедливый приговор. И это одобряют все труженики северного края. Этот приговор вызвал одобрение всех и в далеких стойбищах, и в близких селах, вызвал одобрение товарищей марковцев и…»

Каморный задохнулся. Он рванулся вперед, хотел крикнуть, что декларация сплошная ложь, но Баляев уже давно следил за Давидом. Он еще по дороге сюда, на собрание, когда рассказывал о событиях в Ново-Мариинске, заметил, как Каморный, слушая его, менялся в лице. Не ускользнуло от шахтера и особенное любопытство Давида к Клещину. А вот во время чтения декларации на лице Каморного так ярко отражались все его переживания, что Баляев понял: его друг не простой приказчик у какого-то купца, он как-то связан с бывшим ревкомом и появился в Ново-Мариинске не для приценки к товарам, а для чего-то поважнее. От Баляева не ускользнуло, что Каморный уклонился от посещения кабака и с охотой пошел на собрание. Вот почему Баляев схватил Каморного за руку, сжал ее сильно, до боли:

— Стой! Не кобенься!

Каморный опомнился. Он благодарно взглянул на Баляева и уловил последние слова декларации:

— «С нами все бедное анадырское население. За нами стоит вся Советская трудовая Россия».

Рыбин умолк. Толпа безмолвствовала. Бирич из-под бровей зорко следил за людьми, чутко угадывая их настроение. Молчание не нравилось ему. Сейчас нельзя было дать людям опомниться. Павел Георгиевич шепнул Чумакову:

— Замените Рыбина.

Но, прежде чем Чумаков успел выйти вперед, какой-то ново-мариинский житель спросил Рыбина:

— Чегой-то я не пойму. Растолкуй, будь любезен. Ты в своей бумаге пишешь насчет торговлишки. Частная, мол, торговля вредная для нас, бедного люда. А лавки-то открыты, и дерут с нас три шкуры. Как же так?

Вопрос был встречен гулом одобрения. Рыбин еще больше ссутулился, точно вопрос лег ему на плечи непосильным грузом. Он не знал, как ответить, и тут выступил Чумаков:

— Вы меня знаете, я не торговец, — обратился он к толпе. — Я член Совета. Рабочий. Можете мне поверить. Мы не разбойники с большой дороги и насильно ни у кого ничего отбирать не будем. Все торговцы сейчас продают товары под контролем Совета и через государственный продовольственный склад. Налог на них мы наложили большой. Кончатся их товары, мы им и скажем — кончилось ваше купечество, зарабатывайте на хлеб трудом. Правильно?

— Правильно! — закричали в толпе. Речь Чумакова понравилась, кажется, большинству собравшихся. Говорил он спокойно, рассудительно, а главное, он сам не был торговцем, как, например, Бирич, и это подкупало. Чумаков продолжал:

— А за то, что многое подорожало, надо винить Мандрикова и его приятелей. Они же направо и налево все разбазаривали. Кому разрешено воровать? Никому! Эта дороговизна временная, а бесплатно, за здорово живешь, товары хотят получить лишь оглоеды!

Возражать Чумакову никто не решался. Речь его прозвучала убедительно.

— Выходит, вы и есть Советская власть? — спросил Баляев. Он не повышал голоса, но его слышали все. — Так что же тогда над нашими башками царская тряпка болтается?

Он протянул руку в сторону заброшенного здания правления уезда, над которым лениво шевелился флаг.

«А, черт!» — выругался про себя Бирич. Он же столько раз думал о том, что надо снять этот флаг, и все забывал сказать об этом Рыбину или Еремееву. Вот теперь и расхлебывай. Чумаков и тут нашелся.

— Кто-то хочет опорочить наш Совет в ваших глазах, вот и вывесил этот флаг. Он не наш. Наш флаг красный, как кровь трудового человека! — Чумаков стал разглаживать усы и бороду. Прикрыв широкой ладонью рот, он шепнул Биричу: — Немедленно меняйте флаг! Сейчас же!

Бирич перегнулся с крыльца, разыскал взглядом стоявших поблизости Еремеева и Кулика, подозвал пальцем и приказал:

— Бегите на склад! Берите три аршина кумача и вместо флага над правлением повесьте. Быстро!

Еремеев и Кулик давно не видели своего хозяина таким взволнованным и сердитым. Они выскользнули из дома, а Бирич вернулся на крыльцо в тот момент, когда Чумаков объяснял слушателям, что американские коммерсанты только потому терпимы Советом, что могут из Америки доставить товары, которые сейчас из России получить невозможно. Чумаков заверял:

— Как только Красная Армия придет во Владивосток, все иностранцы-коммерсанты будут выселены из нашего края.

— Правильно! Гнать их в шею! — одобрительно загудела толпа.

Воспользовавшись шумом, Бирич сказал Чумакову, и Рыбину:

— Начинайте подписывать декларацию!

Чумаков поднял руку, но, прежде чем он успел произнести первое слово, кто-то спросил:

— Почему Совет не вывешивает сообщения о делах в России? Живем как кроты в земляной дыре. Ничего не знаем.

— Совет уже решил исправить эту ошибку, — успокоил Чумаков. — С завтрашнего дня новости, полученные радиотелеграфом, будут постоянно вывешиваться.

Бирич был доволен, даже восхищен Чумаковым. Ловкий человек! Правильно он, Бирич, сделал, что ввел его в Совет. Только бы не сорвался на чем-нибудь. Накануне Бирич просил Чумакова никому не говорить О нападении на него большевиков. Эта весть могла подбодрить тех, кто большевикам сочувствует, и помешать принятию декларации. Пусть у всех сложится впечатление, что в уезде тихо и все его жители стоят за новый Совет.

— Утверждайте декларацию, — напомнил Бирич Чумакову, и тот обратился к собранию:

— Я уверен, что вы все за эту декларацию! — Он взял из рук Рыбина бумагу и потряс ею над головой.

— Чего там! Конечно! Согласны! — вразнобой послышалось из разных концов толпы. Чумаков вытащил из кармана карандаш и несколько небрежно, будничным тоном, словно речь шла о каком-то пустяке, предложил: — Давайте все же подпишем!

Он положил декларацию на заранее выставленный на крыльцо ящик и, первым поставив подпись, с улыбкой обернулся к толпе, точно не замечая, что над ней повисло тяжелое молчание и в этом молчании угадывались и опасение и враждебность. — Чумаков протянул вперед карандаш:

— Ну, кто следующий?

— Я! — выскочил Сукрышев.

За ним потянулись все, кто принимал участие в расстреле ревкома. Баляев, понизив голос, сказал:

— Вот чего им надо. Сладко пели, а одной кровавой веревочкой хотят нас с собой связать.

Некоторые из подписавших оставались около крыльца. Здесь уже были Щеглюк, Пчелинцев, Сукрышев, Учватов…

— Сволочи! — не удержался Каморный.

— Не шуми, Давидка, — предостерег его Баляев. — Ты человек чужой тут. Опасайся… хотя мы тебя в обиду не дадим.

Цепочка желающих подписать декларацию оборвалась. Чумаков бросил взгляд на бумагу: «Не густо. Два десятка подписей. А сотни три людей стоят и не двигаются с места». Чумаков с прежней дружеской улыбкой спросил:

— Ну что же вы, товарищи-граждане, руку боитесь приложить?

Тут Бирич сделал незаметный знак человеку с калмыцким лицом, одетому в новую кухлянку.

— Я хочу!

Все повернулись на голос, и по толпе прошло: «Редров!» Это был мелкий торговец, всегда молчаливый, мало приметный, ни с кем не водивший дружбы и больше пропадавший в тундре. Редров, чуть прихрамывая, вышел к крыльцу и сказал:

— Я согласен с действиями Совета. Он исправляет ошибки ревкома. И прошу принять все мои товары в распоряжение Совета, а мне предоставить службу, на которой бы я мог принести пользу обществу. Дайте я подпишу декларацию.