Он поднял голову, пристально, немного сузив глаза, посмотрел на Елену Дмитриевну и усмехнулся, но усмешка у него получилась невеселая, даже грустная. Он спросил:

— За какое же счастье? И чье счастье?

— За наше с вами, — Елена Дмитриевна смотрела прямо в глаза Олафу.

— А вы разве не были счастливы без меня с… — Олаф помедлил и все же решился, — Рули…

— Это была необходимость, — сердито, с вызовом сказала Елена Дмитриевна, не отводя своего взгляда. — Я же осталась одна и без ничего. Как же мне было жить? Может быть, надо было пойти в помощницы к Толстой Катьке?

— Простите меня, — Олаф взял свою рюмку. — Я об этом не подумал.

— Я не могла больше находиться у Биричей, а вы были далеко, — голос Елены Дмитриевны задрожал. — Неужели вы, Олаф, больше не любите меня?

У нее показались слезы. Олаф опустил рюмку на стол, схватил руку женщины:

— Вы моя, Элен, моя. И я люблю вас! Я вас увезу в Штаты…

Свенсон обошел вокруг стола, остановился возле Елены Дмитриевны, любуясь ею, и вдруг поднял ее на руки, понес… Она закрыла глаза, поняв, что победила.

Почти три года не был Каморный в Ново-Мариинске, и его появление не привлекло ничьего внимания. Давиду бросилось в глаза многолюдие и оживление, царившие на посту. Проносились мимо собачьи и оленьи упряжки, у раскрытых складов-лавок толпились покупатели. Каморный вспомнил, что сегодня воскресенье, которое приходилось на традиционный предвесенний базар.

Каморный остановил упряжку около склада, в котором торговал Лампе. Держась в стороне, Давид прислушивался к торгу. Его поразили цены на товары. Они были непомерно высоки. Охотник-чукча спросил плитку чаю. Лампе выложил ее на прилавок и по-чукотски сказал:

— Две шкурки песца.

— Ка кумэ! — удивленно воскликнул охотник. — Раньше одну шкурку брал.

— Ревком виноват, — ответил Лампе. — Слышал о ревкоме?

Чукча закивал. Лампе хотел убрать плитку чаю с прилавка, но охотник задержал ее:

— Бери две шкурки.

Он достал из мешка, который держал в руках, две шкурки песца и передал их Лампе. Американец придирчиво их осмотрел, долго дул на них и одну шкурку вернул назад:

— Эта не годится. Давай другую.

Охотник покорно обменил шкурку. Каморный вернулся к своей нарте и, кипя негодованием, направил упряжку к зданию правления. Над ним лениво развевался царский трехцветный флаг. Здание выглядело унылым, заброшенным. В полуоткрытую дверь нанесло снега. Выбитые окна щерились осколками стекол.

«Конец Советской власти, — подумал Каморный и так сжал зубы, что заныли скулы. — Нет, врешь. Советскую власть не расстреляешь». Нагнув голову, он из-под бровей хмуро смотрел по сторонам. Ему хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, но в то же время он опасался ненужных встреч. На всякий случай Чекмарев снабдил Каморного фиктивным документом. По нему, выходило, что Каморный сейчас работает приказчиком у анюйского купца Феофана, приехавшего из Якутска. А на пост Каморный явился для того, чтобы поразведать цены на пушнину. Для убедительности у него на нартах был тюк с образцами меха.

И все-таки это было бы слабой защитой, если бы хозяевам поста стало известно, что он товарищ председателя Марковского Совета. Давид проверил, на месте ли браунинг, взглянул на лежащий на нарте винчестер. В случае чего он недешево продаст свою жизнь. При этой мысли Давид почувствовал себя увереннее и погнал упряжку к кабаку Толстой Катьки. «Там все и узнаю, — думал он. — За стаканом водки многое болтают». Но до кабака Давид не доехал. По дороге, у моста через Казачку, он увидел высокого и широкоплечего гиганта с черной бородой, одетого в рваный полушубок и шапку. Тот стоял прислонившись к перильцам и пересчитывал на ладони мелкие монеты.

Каморный придержал упряжку. Что-то в этом человеке показалось ему знакомым. Он присмотрелся и широко, обрадованно улыбнулся.

— Опохмелиться не на что? — весело окликнул Давид ушедшего в свое занятие гиганта. — Может, добавить?

Тот, не поднимая головы, ответил грубой бранью. Каморный оглянулся. Никого поблизости не было.

— Зря лаешься, Гаврилович, на старого приятеля.

Гигант поднял голову и уставился на Каморного сердитым, подозрительным взглядом.

— Давидка! — закричал вдруг гигант и, раскинув руки, бросился к Каморному. Из его широкой ладони веером вылетели монеты и, сверкнув на солнце, исчезли в снегу. Но бородач не обратил на это внимания. Он обхватил Каморного за плечи и, сжав, приподнял его. Давид забарахтался в его объятиях, как ребенок. А гигант все повторял: — Давидка, Давидка…

Наконец Каморный освободился и, потирая плечи, усмехнулся:

— Силен по-прежнему, Илья Муромец.

— Да есть еще силенка! — простодушно согласился бородач и поинтересовался: — Откуда ты, Давидка, выскочил? Я уж думал-гадал, не лежишь ли ты в… — он потопал ногой, обутой в рваные торбаса, по снегу. — А ты живой!

— Живой, — кивнул Каморный и добавил: — На Анюе у торговца служу.

— Ну а я по-прежнему в земле-руде, как крот, скребусь. Нынче не золотишко ищу, как мы с тобой когда-то, а уголек рубаю.

— Доходно, — усмехнулся Давид. — Видел, как ты свои богатства подсчитывал.

Гигант выругался и, оглянувшись, зашептал:

— Только жить-то по-человечески стали, как опять, подлюги, нашего брата в бараний рог согнули. Купцы, американцы, да и кое-кто из голытьбы за стакан хмельного перебили ревком и сорвали красный флаг. Теперь вон цветная тряпка болтается, — Гаврилович посмотрел в сторону здания правления уезда и снова выругался: — Эх, не написано на нашем роду счастья откушать. Только приноровились к нему и… Пошли в кабак, к Толстой Катьке.

— Купи-ка лучше у нее бутылочку, а то и две, и где-нибудь так посидим, — предложил Каморный, протягивая Гавриловичу деньги. — В кабак не хочу. Поговорить с тобой надо.

— И этак можно, — Гаврилович почесал бороду, потом хлопнул Каморного по плечу. — Айда за мной!

Он привел Давида на окраину поста к маленькому домику и, без стука раскрыв дверь, широко шагнул через порог:

— Принимай гостя, хозяюшка.

— Милости просим, милости просим, — ответил испуганный женский голос.

Каморный следом за Гавриловичем вошел в низенькую кухоньку, а оттуда — в небольшую комнату.

Дверей между комнатой и кухней не было. Маленькая сухонькая женщина, стиснув руки, настороженно смотрела на незнакомца. Гигант ее успокоил:

— Не пугайся, Петровна. Свой это человек.

— Да я что, я так, — женщина опасливо посмотрела через плечо Каморного, не идет ли кто еще за ним.

— Пусть у тебя тут обогреется, а я сейчас мигом сбегаю, — бородач вышел с хозяйкой в коридор, они о чем-то там пошептались. «Не влопаться бы в беду», — беспокойно подумал Каморный. Он прислушался, но о чем говорят в коридоре, не мог разобрать. Гаврилович ушел, а хозяйка вернулась в кухню.

— Раздевайтесь, гостюшка. Садитесь ближе к печурке. Я сейчас рыбки сварю, грибочков достану. Гаврилович любит грибочки.

Когда-то миловидное лицо женщины было сплошь в морщинах. Волосы выбивались из-под платка седыми редкими прядями. Женщина была очень худой. Все в ней говорило о нелегкой жизни, лишь большие черные глаза были красивы, но их портило выражение притаившегося в них постоянного страха. Каморному захотелось курить. Он полез в карман за кисетом, и под ним громко скрипнула табуретка. Женщина вздрогнула, выронила нож, которым резала рыбу. Лицо ее стало серым от испуга. Она резко обернулась к двери, точно кого-то ожидая. Каморному стало не по себе. Он осторожно встал с табуретки, чтобы она вновь не скрипнула, и мягко спросил, пытаясь как-то успокоить женщину:

— Вы давно здесь живете?

— Давно, — женщина тыльной стороной руки провела по лбу, покрывшемуся испариной, и снова взялась за нож. Голос хозяйки потряс Каморного. Столько в нем было горя и безысходной покорности судьбе. Каморный закурил. Он стоял у низенького окна и, пригнувшись, смотрел на протоптанную в снегу тропинку, убегавшую от домика к центру Ново-Мариинска. Хозяйка снова заговорила: