— Неделю отдыхаем, а потом делаем южные маршруты, — сказал Герман.

Ах, Березитов, очаг цивилизации! Баня, хлеб, выпеченный Нелей, ее кормежка трижды в день из индивидуальных мисок за длинным выскобленным столом в про­сторной половине еще крепкого дома с непротекающей крышей. А сама Неля, так обрадовавшаяся нашему возвращению...

Вторая половина этого дома тоже была перегорожена пополам, но уже в длину. В одной половине жил наш отряд плюс Володя Левитан, кроме того, я зарезервировал место для Григория. За стеной обитали женщины. Впрочем, и Ленька Обрезкин, схлестнувшийся с Тамарой Ильиничной, практически тоже обитал там. Изредка он забегал к нам, принося то тарелку с румяными оладьями, то котелок с чифиром, а то и склянку со спиртом — по глотку на брата. За стеной играли в семью: Ленька — папа, Тамара — мама, Неля — дочка. Ленька усиленно сватал "дочку" за меня — с ней еще со времен Ольдоя была у нас обоюдная симпатия. Но я знал, что Нелька — девственница, а это, по моим тогдашним понятиям, было почти табу.

В один из дней нашего березитовского отдыха в поселке появился Григорий Глозман, поэтически возбужденный трехдневным переходом с оленьим караваном от станции Уруша и переправой на бревне через реку Хайкту, готовый к любым трудностям и опасностям. Гришка был душевно встречен уже наслышанным о нем коллективом и тут же в этот коллектив влился, заняв законное спальное место в нашей половине дома.

Напарником Григория по переходу был тот самый, нанятый Германом на Уруше рабочий с опасной для тайги фамилией — Плуталов. Этот молодой долговязый парень с интеллигентной внешностью был законченным бичом с немалым стажем. Уже пятый год он добирался с Сахалина в Ростов "к маме", и станция Уруша, где Герман спас его от милиции, была серединным этапом его пути. Плуталов употреблял слова "кушать", "благодарю", говорил: "Если это вас не затруднит" или "Позвольте с вами не согласиться" и другие культурные слова и фразы, но при этом сочетал их со словами иного сорта. В целом это выглядело так. Например, по поводу предложенной ему Нелей добавки каши: "Благодарю вас, но это говно я и так с трудом докушал". И пояснял ошарашенной и оскорбленной поварихе: "Я имею в виду эту пшенку, а не вашу готовку". По поводу будущих маршрутов он говорил: "Позвольте с вами не согласиться: восьмичасовой рабочий день — это законно, а все эти переработки я..." (Следовал известный глагол.) Он спрашивал у нас о женщинах: "Позвольте спросить, кто этих фемин...?" (Тот же глагол.) Он требовал компота на третье, красного уголка, шашек, шахмат. И это был тот самый бич, спихнутый, по рассказу Германа, проводницей с вагонных ступенек, бич с объеденной буханкой хлеба под грязной телогрейкой.

Плуталова нужно было приструнить, но без мордобоя. Договорились сделать так. Партия собирается в столовой наблюдать игру в преферанс. Играем четверо: Леви­тан, Паша, Ленька и я. На первом же мизере мы с Пашкой сцепляемся в договоренном споре со взаимными оскорблениями и угрозами. Пашка хватается за нож, я — за пи­столет (тот самый, хлопушинский, заряжаемый одним патроном). На меня замахива­ются ножом, а я над Пашкиной головой палю в потолок.

До сих пор я изумляюсь идиотизму задуманного: какой воспитательный урок мог быть преподан бичу этим мероприятием? Чего проще было внушить Плуталову пра­вила поведения в геологической партии простым способом, на хрена была вся эта самодеятельность? Скорее всего, развлекали мы самих себя.

Народ, уведомленный о предстоящем спектакле, собрался в столовой, расселся по лавкам. Началась игра. Дождались мизера, объявленного Пашей. Мизер, конечно, был липовый.

— Ты чего в мой снос глядел! — заорал Пашка. — Глянул в снос — мизер сыгран!

— Не глянул, а случайно тронул.

— Сыгран мизер! — заводился Паша.

— Хрена!

Пашка выхватил нож, замахнулся на меня и всадил его в стол, посреди дефицит­ных карт.

— Ах ты, гнида! — как оно было договорено, ответно освирепел я, выхватил из-за пазухи пистолет и бухнул в потолок.

Это уговаривались — в потолок. Пуля прошла над самой Пашкиной головой. Мне даже показалось, что шевельнулись редкие волосы над его залысым лбом. Все ошара­шенно замерли. Глянув в мое побелевшее лицо, побледнел и сам Паша. Я вскочил и тут же, не устояв на ватных ногах, плюхнулся на скамью. Двумя сантиметрами ниже, и что было бы?. .

— Сейчас карабин принесу, разнесу тебе башку! — взревел Паша, то ли все еще про­должая спектакль, то ли уже всерьез. Он выскочил из комнаты, побежал к своему складу.

— Ну что за народ, — среди гробовой тишины помещения сказал Герман, — ни дня без стрельбы не могут! Кончайте игру, валите отсюда!

Все еще потрясенный, я поспешил на склад извиняться перед Пашей за свой рис­ковый выстрел (он хохотал, хлопая меня по плечу), а Плуталов в это время пошел к домику Германа и Вити просить расчета.

— Куда ж я теперь тебя дену? — удивился Герман. — Будешь вести себя как чело­век, никто тебя не тронет. А ходить будешь со мной.

Знать бы мне, какую пакость еще готовит мне этот несчастный хлопушинский пистолет, я бы, секунды не раздумывая, выкинул бы его тогда же, не пожалев ни трех­сотрублевой игрушки, ни трех пачек патронов.

За пару дней до конца березитовского отдыха всей компанией мы стреляли из этого пистолета. Сначала на улице по банке: за двадцать шагов, за пятнадцать, за десять... Попасть не мог никто. Исследовав засевшую в пне пулю, Юрка Шишлов сказал, что ствол калибру не соответствует и пуля летит почти плашмя. Стрельбу продолжали уже в комнате — из одного конца в другой все в ту же банку, подвешенную на гвозде.

За толстыми бревнами стены была, как сказано, столовая, она же — минералоги­ческая лаборатория. Попасть в банку, хотя бы и плашмя, жаждал каждый из нас. Про­мазал Ленька, промазал Григорий, промазал Володя Левитан, пришла моя очередь. Тщательно прицелившись, я нажал курок. И тут же всех нас потряс вопль, раздавший­ся за стеной, за толстенными ее бревнами. Что такое?

— Человека убили! — сообщил Рюмзак, заскочив в комнату и снова исчезнув.

Мы выскочили из дверей. Мимо нас, пригнувшись и подвывая, пробежала Тамара Ильинична, взмахивая одной рукой, точно крылом птичий подранок. Вторая ее рука, обнаженная и окровавленная, висела плетью.

— Дурак! — крикнула она мне на бегу, безошибочно определив лиходея. Убежала она к себе в комнату, и уже оттуда доносились ее рыдания и крики Нели:

— Главное, кровь остановить! Сейчас, Тамара Ильинична, миленькая, сейчас! Вот она, пуля, вот она!..

Ну все, Тарутин, доигрался...

Не заходя даже к женщинам выяснить, куда ранена Тамара, выживет ли или исте­чет кровью, я поплелся в домик Германа: пусть вызывает вертолет.

— Мы там стреляли... по банке, — замямлил я Герману. — Тамара ранена...

— Кто стрелял конкретно, чей выстрел? — спросил Герман, сбрасывая ноги с топ­чана.

— Я стрелял, — выдавил я.

— Мудак, — сказал Герман, усилив Тамарино определение, — где я тебе сейчас вертолет возьму? — и побежал к Тамаре.

Я поплелся следом. Навстречу мне спешно шел Григорий.

— Пулю вынули, руку перевязали, неглубоко пуля была, кровь уже остановили! — крикнул он мне еще издали. И не передать словами того облегчения, которое я почув­ствовал после этих его слов.

Пуля плашмя влетела в паз между бревнами и ударила в руку подвернувшуюся Та­мару, пробила кожу, неглубоко засела в предплечье. Счастье, что плашмя, счастье, что в руку.

Герман, убедившись, что ничего страшного не произошло, вразвалку пошел к себе.

— Иди извинись перед Тамарой, — сказал он мне, — а хреновину эту сегодня же выброси, понял?

Тамара Ильинична, уже перебинтованная и успокоившаяся, сидела за столом в обществе Нели и неизменного подселенца Леньки.

— Что, Олег, небось матка с перепугу опустилась? — зубоскалил Ленька. — Глав­ное, в Нельку не стреляет, бережет, в мою целит!